Провансальский триптих

— Смотрите вон на тот портрет? Да, это один из моих предков. Маршал Франции во времена Людовика Тринадцатого. Мы действительно похожи. Кое-кто утверждает: как две капли воды. Волей-неволей поверишь в генетику! Знаете, в их обществе я сам чувствую себя реликтом. Сижу тут, как сыч, на церковном чердаке, пугаю людей: ухаю, глазами в темноте сверкаю… пытаюсь защищать историю от тех, кто норовит ее исказить. Большинство моих соотечественников считает, что наша история началась с разрушения Бастилии, казни Людовика Шестнадцатого и «Марсельезы». А стоит приглядеться, увидишь следы, ведущие в глубь далекой, но все еще живой истории: в языке, поведении, образе жизни, фамильных традициях. Знаете, в Арле немало семейств, чьи предки по мужской линии погибли вместе с Роландом в Ронсевальском ущелье, сопутствовали Годфриду Бульонскому в Крестовом походе на Святую землю, принимали в своих замках бродячих трубадуров, поддерживали изгнанного гибелинами из Флоренции Данте Алигьери, сражались с крестоносцами Монфора бок о бок с благородным Раймон-Роже де Транкавелем. Да-да, дорогой мой, это так, однако история Прованса мало кому известна. Damnatio memoriae[302]. В 1960-е или 1970-е годы вспыхнула мода на катаров: научные сессии, паломничества, исторические реконструкции. Всеобщее увлечение! Но о тех, кто защищал катаров, защищал отечество от хлынувшего с севера варварства, никто ничего не желал знать. Напрасно вы стали бы искать в Арле улицы, названные их именами. Зато увидите имена тех, кто вытаскивал их гробы из семейных склепов, кто публично унижал и гильотинировал на площадях их потомков, кто всячески старался стереть со страниц истории их следы.

Месье д’А. позвенел серебряным колокольчиком, и на столе появилась бутылка старого арманьяка и две хрустальные рюмки.

— Только, пожалуйста, не думайте, что я — сторонник d’ancien régime[303]. Меня не интересует политика, смешат игры во власть. Я уважаю республиканские традиции, салютую знаменам с лозунгами свободы, равенства, братства; когда слушаю «Марсельезу», у меня горло перехватывает от волнения. Но я — историк, то есть хранитель памяти, и добиваюсь, чтобы прошлое оценивалось по справедливости, чтобы глупость и варварство назывались своими именами.

*

Домой я возвращался по прибрежному бульвару. За оградами садов стрекотали цикады. Где-то здесь, на земле, принадлежащей церкви Святого Мартина и соседней церкви доминиканцев, некогда был еврейский квартал — La Juiverie. Тут жили купцы, антиквары, врачи; жил Леви бен Герсон, философ, математик, знаток талмуда, и Калонимус бен Каломинус — писатель и переводчик трудов греческих философов (которого пригласил к своему двору лично Роберт Анжуйский, король Неаполя и граф Прованса); жили ученые, мистики, поэты и — как и всюду — простой люд. Сейчас от La Juiverie ничего не осталось. Каменная пустота, место от места, место небытия…

В теплом сиреневом сумраке над Роной поднимался узкий серпик месяца. Ортодоксальные обитатели этого квартала месяц недолюбливали. «В еврейской мистике, — пишет Павел Прухняк в эссе о Люблинском провидце[304], — особенно в каббале, месяц пользуется дурной славой. Его свет укрепляет силы ангела смерти Самаэля. Когда луна идет на убыль, когда начинает светить отраженным, черным светом, растет мощь зла. Лишь с приходом Мессии светильник ночи засияет в полную силу и светить будет не хуже солнца. До того поглядывать на него можно лишь мельком и только когда читается молитва кидуш левана, восхваляющая Всевышнего за обновление луны».

На узких улочках квартала Ла Рокет за темными окнами мелькают тени, слышны обрывки фраз, эхо давно отзвучавших шагов — ощутимо чье-то неприсутствие. Где-то под спудом реальности пульсирует иная жизнь — которой отказано в существовании. Ведь жизнь (zoè), если уж раз возникла, не позволит себя уничтожить. Она просто исчезнет. Те, что когда-то тут жили, продолжают жить, хотя и потаенной жизнью. Потаенной жизнью жизни.

Еще несколько минут, и я — усталый, одурманенный вечерним запахом цветущих лип и глицинии — уже у себя в комнате. Перед закрытыми глазами проплывают картины мира, куда нельзя проникнуть, ибо начинается он там, где иссякают возможности познания. Изредка, по какому-то наитию, удается перейти невидимую границу, за которой невымышленную реальность сменяет правда воображения. Но такие границы небезопасны: стоит их пересечь, как они мгновенно исчезают, и обратный путь не всегда можно найти…

В кафе Malarte

13 июня, среда