Провансальский триптих

Бывают дни, когда тебя не отпускает беспокойство, как перед важной встречей или дальней дорогой. Обычно это предупреждение, знак: что-то висит в воздухе, что-то должно произойди, будь внимателен, будь готов. Но к чему? Вот именно: к чему? Не нужно ничего ждать, не нужно опережать события — это ясно. Но и пренебрегать сигналом нельзя.

Я отправляюсь в город без цели, без плана — просто чтобы поглубже в него погрузиться. Часами брожу по улицам; останавливаюсь, чтобы выпить стаканчик очень сладкого чая с мятой за малюсеньким столиком перед витриной тунисской кондитерской Medina на углу улицы Порселе и площади Поля Думе; навещаю знакомых кошек, разлегшихся на парапетах; сворачиваю в тупики, где на протянутых от окна к окну веревках сушится белье, перед дверями, увитыми пассифлорой, расставлены большие горшки, ведра или тазы с цветами, играют в классики арабские дети; иногда удается попасть во внутренний дворик или заглянуть в обнесенный каменной оградой сад.

Часто мне кажется, что, преодолев силу земного притяжения, будто во сне или фантастическом фильме, я незаметно проникаю в замкнутое пространство за оградой и вижу то, что майским утром мог бы увидеть чувствительный к красоте художник-импрессионист: на первом плане заросли бугенвиллии, дальше, под усыпанным розовато-сиреневыми цветами иудиным деревом (Cercis siliquastrum), белый, накрытый к завтраку стол, в траве брошенная ребенком игрушка, под кустом олеандра или гибискуса — мяч, на газоне — забытый яркий зонтик. Преобладают глубокие желтые и зеленые цвета…

В саду никого еще нет, холст на мольберте пуст, но на ступеньках террасы вот-вот появится молодая женщина в белом платье и соломенной шляпке с розовой лентой. В опущенной левой руке она держит узорчатую шаль, другой конец которой тянется по земле. Легкая, как бабочка, женщина сбежит вниз, помахав кому-то в летнем чесучовом пиджаке, кого художник еще не видит, но кто, конечно, сидит в глубине сада на белом чугунном стуле, с перевернутым обложкой вверх томиком новелл Мопассана на колене. Пахнет свежесваренным кофе, не просохшим после поливки газоном и духами Violettes de Parme[314]. На белой скатерти, на спинке стула — фиолетовые пятна тени; по зеленой траве солнце разбросало золотые цехины. Еще минута — и висящая в напоенном светом воздухе картина расплывется, чары рассеются; и опять передо мной только пустой уголок сада за приоткрытыми воротами.

*

Средиземноморский свет не имеет полутонов. Резко очерченные контуры; ослепительная белизна улиц; тени растекаются по стенам и мостовой, будто чернила. Граница между светом и тенью столь же драматична, как между добром и злом. Можно подумать, что манихейству альбигойцев на землях Прованса способствовала жизнь в условиях постоянной ожесточенной игры света и тени. Свет беспощаден, он пронзает насквозь, обнажает фальшь, вытаскивает наружу все, что прячется в полутени. Полуправда тут выглядит скверно. Светлое — светлое, темное — темное. Серое по краям — всего лишь узкая область неуверенности, сомнений, нужная для того, чтобы мир оставался несовершенным, то есть человеческим.

Свет Юга рождает бурные страсти, спонтанность, ограничивает выбор. Под солнцем Греции, Италии, Прованса понятны трагедии Эсхила, Софокла, Еврипида с их великой любовью и великими преступлениями. Впрочем, отголоски этих страстей есть и в утонченной лирике Берната де Вентадорна, и в спокойной мудрости Мишеля Монтеня.

В северной или центральноевропейской туманной дымке многое условно, требует домысливания; контуры размыты, символы неоднозначны либо искажают смыслы, дистанция между любовью и ненавистью, радостью и отчаянием переменчива, а иногда попросту исчезает. Картины бесплотны — это послеобразы. Литературе этой части Европы нравится полумрак, нравится водить человека по нехоженым тропам над пропастью, где затаились злые духи и вампиры. Мифология, полная всяческих ужасов, созвучная бесстрастным приговорам судьбы, — фон для неустанно повторяемых эсхатологических вопросов. Не исключено, что атмосфера драм Августа Стриндберга, фильмов Ингмара Бергмана или Андрея Тарковского — лучшее место для ада одиночества и отверженности, комплексов неполноценности и нетерпимости, неспособности любить и быть любимым, ибо в ней мучительно не хватает света.