Провансальский триптих

На этот раз Чудище ушло или умерло. Я чувствую себя одиноким. <…> Я знаю, что яд, просочившийся в мои вены, я буду носить до самой смерти. Страх, дружба, тайна; раскаяние, угрызение совести…

Угрызение совести? Сожаление? О чем? Неужто о былом страхе? О существовании без тени сомнений и безответных вопросов, к которому уже нет возврата? Очень трудно поверить в необычайное. И еще труднее, однажды почти поверив, вернуться в обычную жизнь. Но как же легко необычайность пропустить: ведь она бывает явлена нам лишь на мгновение, ее тотчас же отбирают — жестоко, грубо; даже следы ее неумолимо вытесняются серостью повседневности. Бесполезно потом корить себя, сожалеть, предаваться воспоминаниям. Озарения неповторимы.

При всем при том, трудновообразимая встреча двух существ — человека и божества — это встреча двух миров: погибающего мира классической древности с его насчитывающей два с половиной тысячелетия историей, философией, мифологией, спокойной мудростью, с его основанным на правопорядке общественным строем, с целым сонмом богов, наделенных человеческими добродетелями и пороками, — и еще неотесанного варварства, выступающего под победными знаменами христианства с его мрачным монотеизмом, имманентным страхом, чувством вины и потребностью в покаянии.

Лоренс Даррелл, анализируя в книге «Неохватный призрак Цезаря» коренные отличия двух этих миров, пишет:

В глазах мыслителей иудео-христианская доктрина находилась в глубоком противоречии с классической греческой концепцией отношений человека с Богом и Бога с миром. <…> Эти люди, воодушевленные новым чувством нетерпимости, шокировали своим догматизмом, полнейшей некритичностью и нежеланием подвергать свои убеждения философскому анализу. Предлагаемый ими слепой монотеизм был абсолютно неприемлем для римлян, чьи умы с незапамятных времен формировала гуманистическая поэзия и политеистическая толерантность по отношению к природе и человеческой личности…

И вправду, трудно сформулировать лучше.

*

Солнце уже опускалось за горизонт, небо темнело, приобретая оттенок вороненой стали. На этом фоне, будто прочерченные фосфоресцирующим маркером Stabilo, с запада на восток протянулись белые полосы, подсвеченные прячущимся за стеной тростника солнцем. По-видимому, след оставил военный самолет, направлявшийся на аэродром в Ниме; в погожие осенние дни небо над Камаргом буквально исполосовано подобными следами. Исчезающий за линией горизонта солнечный диск почему-то вызвал ассоциацию с римской монетой, отчеканенной в Ниме, когда город еще назывался Colonia Augusta Nemausus. Такие монеты не являются нумизматической редкостью: они довольно часто попадаются археологам при раскопках, а жителям Арля, Тренкетая либо Нима — в собственных огородах, при вскапывании грядок под огурцы; в немалом количестве были, в частности, найдены в Фонтен-де-Воклюзе при исследовании подводной пещеры, откуда вытекает река Сорг. На реверсе монеты — крокодил, привязанный к пальме. Рисунок оттиснули в память о египетской кампании Октавиана; император, вероятно, его одобрил, хотя некоторые историки полагают, что это — издевательское изображение Клеопатры, которую в Риме не любили. На аверсе всё всерьез, не придерешься: двойной профиль — императора и Марка Випсания Агриппы, выдающегося полководца, победителя в морском сражении при мысе Акций, чрезвычайно успешного администратора — Рим обязан ему городской канализацией (Cloaca Maxima), Прованс — Агриппиевой дорогой и акведуком Пон-дю-Гар. В Камарге нет крокодилов, это правда, но на асфальтовых дорожках вдоль каналов часто видишь погибших под колесами огромных, странных, похожих на доисторических животных зеленых ящериц, издалека сверкающих белыми чешуйчатыми брюшками.