Провансальский триптих

Jе suis persuadé que «Miréio», Mireille, est le nom même de Marie, dérivant de l’hébreu Myriam et provençalisé par les juifs de Provence, très anciens dans le pays.

Я убежден, — писал он, — что Мирейо, Мирей — это Мария, имя, происходящее от древнееврейского Мириам, введенного в окситанский язык евреями Прованса, жившими здесь с незапамятных времен.

Язык шуадит умер, но lenga d’òc жив. Язык ученых и трубадуров, Бернарта де Вентадорна и Раймбаута де Вакейраса, язык философов и художников возвращается в провансальское отечество, как вернулся кельтский язык в школы и учреждения Бретани, как вернулся древнееврейский язык на землю ветхозаветных пророков.

В прекрасном фильме Андрея Тарковского «Жертвоприношение» есть сцена, своей символикой отсылающая к библейской метафоре Ааронова жезла: сухое дерево, посаженное на берегу моря немым мальчиком, в последнем кадре зацветает (может быть, нам это кажется) в знак того, что жертва принята.

Семь веков несгибаемой веры и упорного желания выжить сотворили чудо. Язык ок возвращается туда, откуда его изгнали: на улицы, в школы, учреждения, в места публичных собраний и даже на церковные амвоны.

Совершенно новое значение приобретает сегодня текст Фредерика Мистраля Coupo Santo[64], написанный в 1867 году на музыку Никола Саболи (XVII век):

<…> D’uno raçо que regreio
Sian bessai li proumié gréu;
Sian bessai de la patrio
Li cepoun emai li priéu.

Vuejo-nous lis esperanço
Е li raive dóu jouvènt,
Dóu passat la remembranço,
E la fe dins l’an que vèn <…>

<…> D’une race qui regerme
Peut-être sommes-nous les premiers jets;
De la patrie, peut-être, nous sommes
Les piliers et les chefs.

Verse nous les espérances
Et les rêves de la jeunesse,
Le souvenir du passe
Et la foi dans l’an qui vient <…>

<…> Ростки воскресшего народа,
Чье процветанье впереди,
Мы стали во главе похода,
Отчизны, может быть, вожди.

Пусть в нас отважное мечтанье,
Надежда светлая живет,
И старины воспоминанье,
И вера в приходящий год[65] <…>.

Камень из Вальсента

«Земля говорит с нами каждой травинкой, каждой веточкой, каждым плодом; небо — бесконечной тишиной рассеявшихся слов», — говорил он.

«А камень?» — спрашивали его.

«Камень однажды заговорил с миром, прежде чем окончательно стать камнем», — отвечал он.

Эдмон Жабес. «Книга диалога»

Но когда он заговорил и что хотел сказать нам, смертным? Какая может быть связь между камнем и словом?

Он всегда завораживал поэтов и не только поэтов.

«Камень совершенен <…> всегда равен себе и во всем знает меру[66]», — писал Збигнев Херберт.

Испокон веку он был символом памяти, ностальгии, глубокой задумчивости:

«…Камень

который хочу на память поднять с тропинки,

смотрит в себя, замыкается, лежит молча.

Оставляю его земле и тишине, никому не принадлежащей»[67], — говорит Рышард Крыницкий, отдавая долг памяти другому поэту.

На все вопросы, задаваемые человеком, он отвечает каменным молчанием.

Стучусь в дверь камня.

«— Впусти меня, это я!» — восклицает Вислава Шимборская.

Какая же мрачная тайна кроется за его закрытой дверью? Какие надобны чары, какие заклятия, чтобы проникнуть в его каменную тишину?

В Провансе камни говорят. Шепчут беззвучно на известном только им языке. Они повсюду. Согретые солнцем, ночью озябшие.