Провинциализируя Европу

Мать [девочки] обычно кормила ее вдовьей пищей. Мальчики, жившие в доме, сидели на другой стороне комнаты, и им подавали рыбу. Однажды они сказали девочке: «А почему тебе не дают рыбу?». Мать указала пальцем на жареные шарики чечевицы и сказала: «Вот твоя рыба». Озорные мальчишки обсасывали рыбьи кости и спрашивали девочку: «А как это твоя рыба может быть без костей?». Девочка спросила у мамы: «Мама, а почему в моей рыбе нет костей?» <…> Потом мать стала ломать бамбуковые отростки из корзины, втыкала их в чечевичные шарики, и девочка могла гордо показывать их мальчикам. <…> Это произошло задолго до того, как она поняла, в чем обман.[357]

Мать, которая обманула своего ребенка, страдала, полагаем мы, не меньше девочки. Эту же историю можно прочитать как дань изобретательности любящей матери: столкнувшись с жестокостью обычая и зловредностью мальчишек, она сумела сохранить достоинство дочери. Но как бы мы ни прочли эту историю, ясно, что действия мальчиков (необязательно сыновей женщины), матери и девочки-вдовы создают в ней динамичную сеть взаимоотношений, выходящих за пределы образа одинокой жертвы[358].

В самом деле, одним из самых интересных аспектов критики со стороны самих вдов той жестокости, которую им – жившим в XIX и XX веках – приходилось испытывать от рук своих родственников, была апелляция к идеальному субъекту расширенной семьи. Как должен вести себя брат по отношению к овдовевшей сестре или деверь (брат мужа) по отношению к невестке? Или племянник по отношению к овдовевшей тете? Придание жалобам вдов формы печатного слова, а также чтение этих текстов зачастую были способом участия в более широкой дискуссии о чувствах идеальной ненуклеарной бенгальской семьи. Показателен в этом отношении случай Индумати, тети Калиани Датты. Индумати, родившаяся ок. 1872 года, была юной вдовой в семье «заминдара» (землевладельца) и решила поселиться в священном городе Бенарес – традиционном убежище многих несчастных вдов, – чтобы жить на ежемесячный доход с наследства покойного супруга. Впоследствии ее обманом лишили наследства. Ее содержание сократилось с 250 рупий в месяц до 10 рупий, обрекая ее на положение попрошайки. Калиани Датта в последний раз видела Индумати в Бенаресе в 1955 году (а мы читаем ее слова в печатной форме в 1991-м). К тому моменту она уже дошла до края нищеты и жила в приюте. «Я не узнала ее», – говорит Датта:

Наша тетя, жена „заминдара“, владевшая 50-процентной долей имения, сидела голой в темной комнате без окон, проклиная Бога невнятным бормотанием. Она уже не очень хорошо видела. Чувствуя себя беспомощной, я громко прокричала свое имя и имя своего отца. Она узнала меня и тут же зарыдала. <…> Спустя какое-то время она спросила, давно ли я в Каши [Бенарес]. Когда она поняла, что я приехала двадцать дней назад и зашла к ней только за день до отъезда, слезы снова навернулись у нее на глаза. «Вот я, – сказала она, – надеялась, что смогу [теперь] поплакать и провести несколько дней в твоей приятной компании, а ты предлагаешь мне только лишь это ложное [поверхностное] чувство родства. Я даже не хочу видеть твое лицо». Так сказала она и повернулась ко мне спиной.[359]