Проводник электричества

В башке качнулась мутная, тяжелая, грохочущая злоба на самого себя, на «этих всех», которые пришли и едут слушать о собственных переживаниях, о том, как выжить в этом мире, не погибнуть в коллективизме, грубо ранящем их нежные заячьи души, о музыке как внутренней мечте… о противостоянии ею, внутренней мечтой, бесчеловечному порядку… и сам он, тварь, такой же… не нежный, нет, не заяц, но, в сущности, такой же раб, живущий у кормушки собственного представления о реальности; как раз вот композиторская воля, мятежная отвага в обращении со звуком и отделяла будто от реальности, в которой он и мог, и должен был свободно пребывать.

Это как на войне, о которой обмолвками вспоминает отец: твой внешний враг неуследимо, медленно и иногда необратимо превращается во внутреннего, позабываешь pro et contra ты стоял и обращаешь кластеры «катюш» против того, кого был должен защищать; и в русских деревнях, и там, под пламенеющей готикой прусских шпилей, отец все время находил одно — человечье дерьмо в завоеванном доме, неважно, выстывшем ли, брошенном, разрушенном или в жилом… и русскому, и немцу равно была охота навалить в каждом углу, неудержимо будто бы людей тянуло испражняться на то, что до войны им было дороже всего, — на то, что осталось от горячо протопленного, обжитого, добротно сработанного домашнего космоса.

Вот так и с ним, Камлаевым: его идея истребительной войны со старой, выстывшей гармонией, отошедшей во всеобщее пользование, как будто отделилась от него и превратилась в данность внеположную, которая его, Камлаева, втянула и, превращая, превратив в себя, бараном, пассажиром повлекла к откосу — к упокоению в собственном ничтожестве.

Вся музыкальная история, в которой он участвовал, которую творил, — прогресс — вот было слово! — представилась ему с несносной ясностью вот этим композиторским, набитом до отказа высокообразованной публикой, поездом, во весь опор пошедшим раскраивать пространство, лететь в танцующих полотнищах бурана, стенать и скрежетать, визжать и содрогаться по указаниям в оригинальной человечьей партитуре, и только в этом заключался смысл — в безостановочном движении, в переживании и изживании очередного нового, ни разу не звучавшего и умиравшего, как только прозвучит.

5

— И это был тот самый «композиторский» поезд? Сейчас такое и представить невозможно.

— Ну да, совершенно кошмарное зрелище.

— Отчего же кошмарное?