Проводник электричества

Нагульнов жевал, перемалывал, рвал, запивал; минуты молчания росли, набухали, срывались, как капли с носика испорченного крана, однообразно, раздражающе. Да что это такое? Сейчас таксомоторов у Трех вокзалов больше, чем людей на улице. Он бросил вилку, нож, не выдержал, набрал — дите не отвечало, гудки тянулись нудной канителью, китайской пыткой, пока нечеловеческий участливо-безличный голос не зазвенел заученно про нахождение вне зоны действия сети, вне личного, нагульновского, поля влияния и подавления.

Он был еще ленив и заторможен, сидел в спокойствии, в уверенности совершенной, что ничего пока что не случилось, что просто Машке вот сейчас не слышно звонка и электрического зуда в глубокой сумке, доверху набитой девчачьим барахлом, или, быть может, просто села батарея, но время уходило, копилось, налегало на грудину… вот это ощущение расстояния, растущего с каждой минутой провала… неостановимо, безлично… выбешивало страшно и в то же время сковывало безнадежностью; еще набрал — опять молчание, молчание… и встал прощаться, хлопать по плечам ребят, уквасившихся в ноль, стоявших на танцполе враскоряку и с разъезжавшимися в стороны ногами, как у коров на льду… Может быть, едет уже сейчас домой, может, уже ступила за порог, сейчас поставит на зарядку телефон и даст Нагульнову свой голос и дыхание в трубку.

Нагульнов подозвал машину и объявил водиле Нижний Журавлев переулок. Терпение, спокойствие, рациональное «ничего страшного» сжимались, иссякали, истончались по мере приближения к дому, словно клубок разматывался, словно тянули из Нагульнова веревку упиравшихся кишок под алкогольной анестезией, разматывали медленно и нудно… доехав, он не отпустил водилу и сразу понял, что не приезжала, поднялся для порядка — глухо, темнота… еще набрал, уперся слухом в металлическое, твердое «попробуйте перезвонить позднее» и чуть не раздавил мобильник в кулаке; мир сократился, наступил на горло: Нагульнов кончился, жить стало некуда, нельзя стало — хозяином судьбы и господином будущего.

Догадок он не строил, не стал покачивать с нажимом ненадежное, занывшее нутро. Искать по всем опорным пунктам и отделам, погнать десятки, сотни постовых в своем районе и соседних, сориентировав их по приметам и на местности. Потребность в ясности (увидеть, взять, ощупать) целиком захватила, и времени, свободных сил пугаться и шарахаться от собственных предположений у Железяки совершенно не осталось.

Иван да Марья

1

Такого еще не было, так хорошо уже не будет: вот эта девочка, чьи золотисто-карие бесстрашные глаза надолго останавливаются на твоем ничем не примечательном, невыразительном лице, так, будто в нем возникло что-то важное, особое, ни с чьим другим лицом в сравнение не идущее; никто не заметил — она одна вдруг потянулась к твоему лицу, только она одна, и никого не надо больше; внимание остальных, других, расположение, обожание многих, миллионов она ненужным сделала.

Никого не осталось, ты идешь рядом с ней, монопольно владея чудом ее подвижного, текучего, неизъяснимо-лживого, смешливого лица, вбирая чудо звонкой ее кожи, запахов, самой ее крови. И эта улица, и следующая, и весь этот город — бессонная прорва Москвы — всего лишь среда ее обитания; тяжелый, рыхлый, безразмерный, он стал таким же, этот город, как она, которая не может ни секунды шагать размеренно, пристойно, без припрыжки, так, чтобы не запрыгнуть, не залезть, не оседлать, румяная от выпитого, пьяная, прохладно-крепкая и чистая, как воздух морозного зимнего дня; вся переливчатая, жадная, готовая вспыхнуть, как спирт, она меняет улицу, погоду, она — причина их возникновения, все это для нее тут возвели и насадили, заставили светиться жемчужно-матовым фасады изнутри и разожгли гигантские иллюминации повсюду по-над крышами; это она должна быть в курсе, что все будет кока-кола, на каждом шагу получать подтверждения, что ее жажда — все, что мир готов немедленно откликнуться на каждое ее желание шипучей ниагарой газировки, утюговидным исполинским куском торта в витрине напротив, и эта вот сапфировая вывеска Samsungʼа смонтирована только для того, чтоб ей взбрело однажды прочитать наоборот светящиеся буквы.

Иван был готов бесконечно разматывать кишки переулков, кормиться икрой стоп-огней, витрин, иллюминаций, стоять, ловить машину, верней, смотреть, как ловит Маша — вытягивая руку повелительно, готовая карать за неповиновение и начиная вдруг подскакивать нетерпеливо, гасить ладонью скорость, принижать, приказывать остановиться, как будто каждый из неведомых людей, прикрытых пластиком, металлом, ей должен подчиняться так же запросто, как если б был лишь продолжением Машиного тела.

— Все ты, из-за тебя! — она чертыхается, шикает. — Меня одну бы взяли, — подмигивает плутовски. — Давай уйди-ка, спрячься, как будто не со мной, и выскочишь потом. Или мы вечно тут с тобой как в проруби.

— Уж лучше вечно, я не против. Пойдем пешком.