Проводник электричества

Песня старой крестьянки, едрить твою мать! «Когда он очень утомится, то берет беговую машину и мчит — эта гонка приводит его мысли в порядок». И горячая Ида в подаренных брюльках под боком. И только это? Должно же было быть что-то еще, не могло не закрасться, тень облачка хотя бы, призрак подозрения, что эта должность капельмейстера при сталинском дворе — совсем не то же самое, что служба Гайдна или Моцарта?.. Не мог же он вообще не видеть, что творится, что делают с его дремучим, земляным, слепо-доверчивым, неимоверно терпеливым и выносливым народом, не мог не слышать дзеньканья расстрельных гильз, которые железным снегом устлали землю родины в три слоя. Не мог же он, в конце концов, не понимать абсурдности, убожества всех этих белой ниткой сшитых обвинений… ведь сам же он еще недавно был у них «продуктом западной цивилизации», «последним выкриком культуры декаданса», судимым за «формалистическое искажение современной жизни». И тут вдруг скотское, кормушечное, рабское довольство — «что я еще могу, мой господин?». Откуда эта наглая, глухая утрата собственного «я», достоинства, породы, страны происхождения? За что ж его тогда-то посадили вообще?.. Ну не считать же эту вот душевнобольную туркменщину «концептуальным жестом», глумлением изощренным над персоной государя.

В 38-м году Урусов, «увлекшийся фольклором республик Средней Азии», был арестован офицерами с эфесами мечей на рукавах и стерт по 58-й статье, раздет и брошен в шахту вместе с пижонской лаковой «балеткой», полной партитур, вместе с засыпанными безвестью осколками пластинок, фарфоровыми куклами любовниц и фотографиями умерших родителей, со всем неповторимым, малоценным в империи послушания личным мусором. После 38-го — могильное зияние; с кем жил, к кому писал — ни женщин, ни друзей, ни покровителей… за ним, Урусовым, подтерли основательно, до лязга заступа, уткнувшегося в камень: никто не должен был узнать, за что его недавно по-лю-би-ли, никто не должен был узнать о самом факте императорской любви.

Одна лишь «Сталь», один лишь звук, сам по себе, остался от Урусова — отменным, чистым, прокаленным, затвердевшим под неослабным боем музыкальным веществом, отжатым из исчезнувшего человека, будто из виноградной грозди, и заключенным в прозрачную твердость кристалла. Камлаев все не мог себе представить тот уровень воображения (шаманской одержимости, монашеской открытости, пора-бощенности, неволи), на котором возможно было породить вот этот опаляющий, сухой, от самых первых дней взрывного становления природы, до мозга костей пробирающий жар, гудящий в духовых, как в домнах… тот уровень сознания, на котором можно поднять вот эти несгибаемо-выносливые, прочные аккордовые сваи, вбиваемые в каменное тело сплошного пролетарского врага… непогрешимо обеспечить вот эту жуткую сверхпроводимость струнных, вот это нагнетание ритма, громкостей, высот, что резонируют пределом человеческого подвига: еще мгновение, — и уровень сопротивления пробит, грань, за которой смерть уже не ранит, пройдена.

5

Живы были, не стары, здоровы те, кто с Урусовым работал и дружил, те, кому приказали забыть про собрата и друга, и они подчинились, забыли со свойственной имперским подданным стоически-дебильной безропотностью — с какой-то жертвенной отвагой, похожей на предательство, с какой-то рабской подлостью, неотличимой от староверческого страстотерпия. И через тридцать восемь лет молчали все:

Рославец, Щусь, Алимушкин, Кириллов — все композиторы, которые в тридцатых работали с Урусовым по методу бригадного подряда… молчали виолончелисты Костин и Дашкевич, скрипач Белинский, дирижер Бурмистров, молчали маршалы и адмиралы, актеры МХАТа и спортсмены ЦДКА.