Проводник электричества

Сквозь кашу во рту, неуловимо-лицемерно силясь разглядеть лицо товарища, кумира, собутыльника, учителя и ничего не видя сквозь обильно поваливший снег забвения:

«Да, да, Урусов, как же, как же — феноменально одаренный, в консерватории он подавлял буквально всех, необычайно бурно развивался и заражал своим развитием всех нас (так что ж ты, сука, до сих пор не отыскал его могилы, не вызнал, где он, что с ним сталось?.. ведь стало уже можно, не смертельно… в глаза ему боишься посмотреть?)… вы знаете, сам Шостакович цитировал его, Урусов был единственным, кому была оказана такая неслыханная честь… связь с ним?.. оборвалась в тридцать восьмом, после его ареста, тогда, вы знаете, что это означало (знаю-знаю — а кости его размечи и погреби ослиным погребением, но почему тогда так прямо смотрит этот скот в глаза, бесстыдно, без сомнений, так, будто так и надо было — отречься, позабыть, не вспомнить?). Да, умер, кажется, в конце шестидесятых, жил в Куйбышеве долго, преподавал, по-моему, в обычной музыкальной школе… не знаю, нет, мы не были особенно близки».

«Вы знаете, друзей как таковых… он был очень надменен, все время держал расстояние, к тому же остер на язык и несдержан, обидеть мог легко и тотчас позабыть… да, мог бы стать заметной фигурой, все было, мощь, талант, величие замысла, но оказался виноват (в чем виноват-то, в чем?)… нет, этого я не могу сказать… был близок с иностранцами, тем более его жена, актриса Елисеевская… непонимание обстановки, то есть, совершенное… был факт — виновен, такое было время, велась борьба, я все вам сказал, молодой человек».

Разговорился, как ни странно, только Бабаевский — неутомимый папа Карло двух дюжин преданно скулящих «Октябрей» и «Лениных в Разливе», камлаевский консерваторский бывший педагог, гвоздивший Эдисона «двойками» по композиции:

«Да это кто же, ётить, к нам пожаловал! Ученичок! Камлаев! Вот посмотри, Маруся, — типичный представитель поколения. Ты что пришел-то, мил засранец? Валяй-валяй, я нынче добрый. Чего-чего? Урусов?.. что ж, изволь. Его песочили тогда нещадным образом на РАПМовских всех съездах за искушение буржуазной модернистской гнилью, и он вообще нигде не исполнялся, и тут вдруг «Сталь» его как раз… он сразу выдвинулся в первые ряды, пошли концерты, фильмы… Чего? Какая ревность? Чего ты понимаешь, фря? Это у вас сейчас друг к дружке ревность, кто по спинному мозгу поострее проведет и кто на Запад первым драпанет к кормушке. Его отметили, ты это понимаешь? Его избрали дудкой, трубой великой силы нашего народа… Андрей, он партией был призван, — в совиных, с прожелтью, глазах, сквозь смесь склероза с кайфом возник-пробился людоедский блеск: будто поднялся среди ночи по команде, на зов трубы… — Ты «Сталь»-то его слушал? Как ты ее слушал? Будто инструкцию по сборке, да, вот по внедрению новаторства? Он, может, не хотел того, не мыслил вообще как цель, но он, Андрей, невольно или вольно сам дух схватил — не останавливаться, сжечь себя для Родины — вот это у него звучало, только это, без примеси, как чистое железо. А я… я Ленина на сцену первым вывел, он у меня запел, наш вождь, в «Разливе». А он послушал и сказал, чтобы убрали это пугало. Сказал: «отдайте это на-ше-му Урусову». Ну, понял, нет?

Не врал: и вправду не зависть им внушал Урусов, не человеческое, слишком человеческое, обыкновенное, земное, скотское — нет, суеверный ужас, жрец, верховной императорской волей вознесенный на самый верх гранитной пирамиды ЛЕНИНа… его, Урусова, жалеть, скорее, нужно было — как исполнителя, который больше не принадлежит себе, который ни на чем не держится, кроме верховной воли, которую он должен чисто проводить в усильно-напряженно-радостно внимающие массы: чуть-чуть нарушится вот эта чистота, чуть-чуть ослабнет эта сила, и исполнитель будет уничтожен, уже не нужен Партии, чью истину, чей голос уже не может превратить в мелодию.