Проводник электричества

Хромированный белый IWC Schaffhausen на правом запястье — достаточно пошевелить рукой, чтобы сработал механизм завода, создавая запас безостановочного хода на ближайшую неделю: если часы остановились, то значит, ты не двигался семь дней. Под циферблатом бойко и бесшумно крутилась, выставляя даты, толкала и вращала стрелки автоматическая жизнь. Какая-то радость даже в этом была — быть тканью будущей окаменелости, вишневой косточкой, фисташковой скорлупкой, обрастающей седой мохнатой пылью за диваном, сигаретным окурком, не прожегшим дыру в простыне, так что рекламный ролик о пожарной безопасности для тех, кто засыпает пьяным с незатушенной сигаретой, придется переснять.

Почему-то все время хотелось в тепло, забиться, завернуться, оставаться спеленатым. Сердце вдруг обрывалось, порывалось куда-то, как птица, но уже не за Ниной, не в Нину, как прежде, а так, как будто получил расчет, поставили диагноз, вчитался в отпечатки профессорских куриных лапок на медкарте и понял, что все, недолго осталось.

Она ушла, и он остался доживать, ветшать, она сказала: «Уходи, разъедемся, я все равно так не смогу… как хорошо быть обеспеченными, иметь квартир в своем распоряжении больше, чем одна, и не делить друг с другом поневоле крышу, кухню, ванную»… все оставалась, умница, язвительно-насмешливой, спешила развеять морок серьезности, хорошо — это признак живого, очень плохо — поверила в то, что сможет одна. Не верилось, не мыслилось, что может у нее начаться новая, отъединенная и более живая, чем с ним, Камлаевым, иная совершенно жизнь. Да только кто бы тебя спрашивал?

«Нет больше «мы» — вот что она ему сказала напоследок: не та была рана и Нина не той, чтоб можно было исцелить ее бесследно электричеством близости; когда опустел, обессилел и рухнул ничком, они были так близко, обменявшись всем, чем только могут живые, но и этот последний, единственный клей не скреплял. Лежали, будто ложка в ложке, но все равно будто по разным городам… с неодолимой пустотой, расстоянием между. Вот так она смотрела на него после последнего отчаянного, страшного «всего», будто он надругался над ней… да и что это было, как иначе назвать?.. ну, не точно… а точно — он уже не жилец для нее, чужеродное тело.

Чтоб не распасться окончательно, поехал в институт Камлаева-отца, к Ивановой зазнобе, идущей на поправку стремительнее, чем ожидалось (уже пришла в себя и изнывала от нетерпения встать и сделать первый шаг), повез Ивана, напросился, и поползли в тягучей пробке — времени пропасть, чтоб наговориться.

— Что у вас с Ниной? Или об этом не стоит?

— Она немного постояла над покойником, держась за распираемое колючими слезами горло, и ушла.

— Мать в шоке, — просто объявил Иван.

— Ты ей рассказал?

— Я — нет. Есть и другие способы узнать. Возможно, она просто догадалась по оговоркам, да, по чьим-то, по твоим, что что-то у вас с Ниной сломалось. Она в вас верила. Ну типа как в пару. В ваш брак. Ну, типа что он уже навсегда. Она хотела бы с тобой поговорить, но ты не хочешь, ты не отвечаешь. Я думаю, она хотела бы сказать, что все еще может поправиться. Не знаю, правильно ли я понял мать, но она бесится из-за того, что вы как будто предаете, что ли… ну то, что у вас было… то настоящее… вы это предаете.

— Прошлое счастье не спасает, парень.

— Все это типа, ну, из-за измены?

— Измена — это только метастаза, только следствие. Ну, это будто начинаешь есть объедки из помойки с голодухи.