Проводник электричества

Кубический, ширококостный, коренастый подполковник, стоявший за больничными воротами, и вправду был страшен: не двигался, не гнулся… непостижимо, как вообще держался на ногах, как совладал с разбитым телом, дополз и вывалился кулем из машины. Будто взбесившимся катком прошлись, наехав и подмяв, будто собрали заново разбитого, вот не был бы так крепок от природы — и вовсе было б не собрать; с перекривленной нижней челюстью, вся в гематомах, рассечениях, морда синела, багровела, лиловела, переливалась всей гаммой травматических окрасок и фактур — от зрелой сливы до последней, исчезающей грязно-лимонной желтизны. Заплывший левый глаз смотрел косой монгольской трещиной, бомжиной щелкой; правый, открытый, ясный, чудовищно живой, спокойно, ровно, холодно горел не обещанием, не решимостью — потребностью, необходимостью убить… да, не перекроить, не переделать было подполковника: чем крепче били, тем только больше утверждали в изначальной правоте.

— Ты как вообще мог двигаться? В уме вообще? — сказал Камлаев, вылезши. — Ты где? Ты как? — Ладонью поводил перед глазами у Нагульнова.

— Я замечательно, великолепно. — Тот говорил, будто набрав в рот гальки, мог поворачиваться только всем телом сразу, будто танковая башня. — Иван, я могу тебя попросить? Я должен с Машей сейчас встречаться… был. Так ты ей скажи, я не смог, передавай привет и все такое. Я даже с ней по телефону толком не могу — пока мычу как этот самый. Соври поубедительнее, вообще постарайся замять, переключи базар на ваши с ней дела.

— Нашелся, значит, против лома лом. Кто поработал? — Ничего, кроме вялого любопытства, не чувствовал.

— Один из моих душегубов. Казюк, больше некому. Ребятишек послал объяснить, кто есть кто.

— И что теперь? Теперь уж точно нету смысла говорить тебе остановиться?

— Он заднюю включать не собирается. Не я с ним — он со мной не закончил.

— Извините, я это… пойду. — Иван, помявшись, отпросился и припустил по направлению к главному корпусу.

Вдвоем остались у ворот; чумазо-смуглый таджикский дворник в оранжевой жилетке с гербовой бляхой скреб прутьями по тротуару, гнал в кучу мелкий мусор здоровых и больных, конфетные обертки, замшелые окурки, пачку красного «Винстона» всмятку.

— А где твоя тачка бандитская?

— Пострадала при конфликте сторон.

— Ты смотри! Неужели сожгли казюковцы?

— Сам продырявил, когда в них шмалял.

— Даешь, мент. Ну, прямо разборка в маленьком Токио. Ну так, значит, война? По понятиям… ветхозаветным?

— По ним. Всеми средствами. Тот лейтенантик из дежурки, который Машке «Скорую»-то вызвал, теперь лежит с пробитой головой в больнице… вот просто за то, что в тот момент повел себя как человек. Вот посчитались с ним. Это каким же мозгом надо обладать, чтоб так?

— Он непростой, насколько я понял.

— Да уж куда непроще. Сын генерала, шефа моего, товарища, с которым мы полжизни в розыске.

— Послушай, гора наломанных дров, она кому нужна? У тебя дочь, — кивнул Камлаев на главный корпус.

— А ты чего приперся-то? С Иваном?

— Тебя искал. Сдаться хочу. Посади меня, что ли.

— Это за что?

— За изнасилование собственной жены.

— Во как! Не помогло, выходит.

— Выпьем? Если башка, конечно, не болит и печень не отбили.

— Пойдем на Машку взглянем хоть одним глазком. Прикроешь меня, если что…

По длинному стеклянному, залитому горячим светом коридору он шел, поигрывая трубкой; Нагульнов следом хромылял, скрипя зубами от боли в треснувшем ребре; послышались капель, журчание ручейка во внутреннем саду — аквариуме, полном магнолий, пальм, рододендронов, померанцев, олеандра; медсестры вывозили на колясках сюда, под сень, к журчанию, больных — обритых наголо мужчин и женщин, и молодых, и стариков, в сиреневых халатах, с обмотанными длинным креповым бинтом преувеличенными головами; одни, с остановившимися, выстывшими лицами, сидели под терапевтической тропической сенью и ничего не видели; другие улыбчиво грелись на солнце, которое шло сквозь стеклянную крышу, — взгляд, обращенный внутрь, во внутреннюю даль, легкая зыбь мечтательной улыбки, любования своей возобновленной, продленной, еще только готовящейся жизнью. Вот что им возвращал отец, Камлаев вдруг вспомнил со слабым сердечным ожогом…

— Сидят, голубки, — каким-то неопределенным тоном сказал Нагульнов, прячась за Камлаева.

Сквозь растопыренные пальцы глянцевитых папоротников, сквозь многоярусный объем просвеченной листвы они смотрели на своих детей: Иван да Марья плечом к плечу сидели у фонтана, у переполненной — тягучая вода лилась через края — каменной чаши, молчали и питались этой тишиной, безостановочным безмолвным говорением друг с другом… почти соприкасались головами как будто с ясным обещанием посмотреть сегодняшней ночью один сон на двоих, и в этом не было нисколько ощущения скоротечности, бессилия зачаточного счастья, блевотной этой вот сентиментальности — того, что так Камлаева обыкновенно раздражало в живых несмышленых зверьках, даривших на святого Валентина друг дружке розовую плюшевую живность от щедрости штампованных рекламой мозгов.