Проводник электричества

— А это поколение до сорока в манеже ползает. В ползунках вот буквально — бородатые дяди в рейтузах и такие же тети с помпончиком в жопе. Как они думают, чем? Ну, вот все им смешно. Лишь бы только поржать и потыкаться мясом в мясо… вернее, резиной в резину… чтоб без последствий, да. Спарили мозг с мобильным телефоном, так что уже самостоятельных усилий никаких не могут. Только сосать, вот только рот и жопа. Мозг запечатан представлением, что что-то непременно у них должно быть такое. А откуда должно? С каких это хренов? Напрягись, заработай. Нет, надо как-то так, чтоб у них появилось само. Хоромы, тачки, вещи — это все понятно… чтоб кожаный пиджак и бикса попышнее, побольше кус урвать и грызться за него — это понятно, это жизнь живая, на этом мир стоит. Но эти гаджеты, девайсы, лакшари-хуякшари — вот это что? Это можно потрогать? Каким, скажи мне, местом это можно есть? Где, можешь мне сказать, у человека дырка есть такая, в которую все это можно запихнуть? И главное, у них же в этом, только в этом смысл: не будет нового товара — не будет человека. А все остальное им по хую. Им по хую, что они жрут, им по хую, что у соседей варят ширку, что самолеты падают и трубы прорывает, что завтра всех зальет до верхних этажей говном, для них гадить там, где завтра будут жить их дети, — это нормально, не вопрос, не смысл существования, поскольку смысл весь ушел в названия, в обозначения пустоты, в наклейки-этикетки. А он вон не знает, что такое девайсы. — Нагульнов показал на все того же коренастого чумазого таджика, который скреб и скреб метлой по аллее, — он еще обезьяна, он еще не примкнул к высшей расе, он знает только то, что у него в ауле остались старенькая мать, жена и двадцать человек детей мал мала меньше и что он должен каждый месяц посылать им бабки. Сегодня мне мизинцем стоит шевельнуть, чтоб от него только мокрое место осталось. А завтра этому туркменбаши достаточно будет лишь пальцем. Он скажет: кто ты? здесь моя земля. Однажды мы проснемся и увидим, что все здесь делают они — кладут кирпич и выпекают хлеб — мы ничего не делаем. Чего-то я съехал, по-моему, да? Но ты скажи мне все-таки, скажи, как развязаться с этим блядством, покончить с этим чертом, который всюду и нигде? Я даже не о том, что в этом жирном городе, в стране честным трудом каким-то, да, и чисто исполнением долга ты ни за что не проживешь, и должен вымучивать деньги из стада, чтобы с тобой считались, чтобы никто не мог с презрением на твоего ребенка посмотреть. Не говорю сейчас об этих сальных рылах с мигалками на «Гелендвагенах» и номерами АМР, о всех этих властях предержащих, скотах, которые тебя размажут по асфальту, и ты же еще будешь виноват, что выполз на зеленый на проезжую… чтоб что-то противопоставить им, ты должен иметь власть и деньги, много: чем больше их будет, тем тяжелее твой кулак, без них ты пальцев не сожмешь, без них ты развалишься. Как я живу, за свои методы — за это я вполне готов ответить. Я видел многое, такую жесть, до людоедства, и мне никогда не было страшно. А вот сейчас мне страшно. Придавило. Такое чувство, что не выбраться, что некуда. Вот этот общий вес неправды, когда вот это блядство, как воронка, в себя засасывает все, с яслей, с детсада начиная, когда вот этот черт имеет в мозг наших детей и раздвигает ноги нашим женщинам, а те уже и сами довольны и кричат: «Да, да, давай, давай возьми нас!». Вот постоять не то чтобы за человека… за зверя постоять в себе, на честности самых последних инстинктов живых удержаться хотя бы, лишь бы вот этой слизи не было, которая продаст и кончит, насосется и кончит, и так без конца. Без страха, без возможности взглянуть на самого себя со стороны и страх почуять, ну хоть какой-то страх. Или, быть может, вообще должно все кончиться, сгореть, подохнуть, очистить землю от себя, уж если нет возможности обратного движения. Скажи… ты — умник, голова… скажи.

— Садись, — сказал ему Камлаев вместо всякого ответа. — Я тебя отвезу.

— Вон Машка цела, — Нагульнов промычал, устав, угомонившись, — и этого хватает, чтобы убить весь страх… а, композитор, ты со мной согласен?

Смерть — это не просто жизнь без тебя, подумал он, Камлаев, с неживой яростью, смерть — это не просто когда не для тебя танцуют и не к тебе на шею прыгают великие создания, и первый снег ложится на позабывшую тебя, беспамятством прошитую, прохваченную землю, и Хави и Иньеста, поражая виртуозностью мгновенного расчета, — или там кто заступит им на смену? — хрустально-хрупкую разыгрывают в легкое, неуловимое касание комбинацию в финале чемпионата мира, который ты уже не можешь посмотреть. Смерть — это когда некого любить. Не то чтобы тебя никто не любит, а именно ушли — в свою, отделенную жизнь или в землю — все, кого мог и должен был любить и кто любил тебя с какой-то материнской безусловностью.

Сын моего отца

1