Проводник по невыдуманному Зазеркалью. Мастер О́ЭМНИ: Приближение к подлинной реальности

Чем я мог помочь? Тряпку мочил — на лоб клал… Губы смачивал… Что ещё? Вот и всё…

Ближе к ночи (я тогда задремал малость) вдруг затрясло его. Побагровел весь.

Вскакиваю. Кидаюсь в угол за ковшиком с водой: оплесну, думаю, его — может, к пользе будет, может, полегчает… Разворачиваюсь с ковшиком, а он — взмыл!

Ты понимаешь, вроде бы и лежит, как лежал, и колотит — по-прежнему, только не на кровати лежит, а — над кроватью. В полуметре, а может и больше…

Ковшик-то я выронил. Прислонился к стенке (закачало меня несколько). На него смотрю…

Смотрел не долго. Старик захрипел и бухнулся на постель. А керосинка — погасла… Мгла полнейшая.

Я за спички ухватился, керосинку принялся запаливать по-скорому. Запалил… И опять меня закачало (только на этот раз — я по стенке вниз съехал, на корточки): на постели сидел мальчишка, лет семи-восьми, голый и ел яблоко.

Он ест-хрустит и на меня смотрит…, а будто б и не на меня — сквозь меня. Маэстро, ты будешь смеяться, но — прохватило: вот яблоко он сейчас доест — и за меня примется… А я не шелохнусь, и из бани-то кинуться не могу: оторопь насквозь взяла!

Не доел мальчишка яблоко; застыл. Яблоко на пол упало; покаталось покаталось, да как-то непонятно и сгинуло. Он встал, пошёл к ведру с водой, что на табурете стояло…Поднять ли он его пытался, ну а может — другое что… только — опрокинул ведро; по всему полу растеклась вода, а мальчишка заплакал.

Тут у меня перед глазами всё завертелось: пятна… вспышки… сполохи… А как сошло — мальчишки нет, старик же лежит по-прежнему, вытянувшись. И колотит его.

Худо совсем стало с головой. Жуть навалилась. Выскочил я из бани и на земле растянулся, — отдышаться не могу. Дышу-дышу, дышу-дышу — вроде полегчело. А как полегчело — стыдно стало: «Что ж я, — думаю, — здоровяк такой, ребёнка испугался!..Да и не было никакого ребёнка. Померещилось. Бред это всё!»

Возвращаюсь; захожу осторожно; стараюсь не смотреть на постель — смотрю в пол. А на полу — за границей разлитой воды — мокрые детские следы в сторону постели… «Да что же это, — думаю, — такое!..Надо тряпку взять…, подтереть воду…» Поднимаю глаза: мальчишка! Тот же, только стал он как будто бы поменьше… в том смысле, что — помоложе, младше: года четыре, ну может — пять, не больше. И — смотрит…

Я в дверях стал, с краешку. Зайти — боюсь.

Малыш вёл себя очень свободно и легко: болтал ножками, хлопал в ладоши, что-то напевал. В такт его хлопкам — всё в бане подрагивало, а чуть погодя — стало лопаться.

Первой лопнула жестяная кружка (ну как стеклянный стакан под кипятком! честное слово!). Потом — таз, корытце, бадья, табуретка… По стенам бани прошли прошли вертикальные трещины… И — щёлк!: посреди помещения возник размытый голубоватый шар, небольшой…

Я ахнул: «Это ж шаровая молния, не иначе! Сейчас как шандарахнет!»

Малыш протянул руку к шару — шар сразу оказался у него в руке…И малыш стал его есть! Как яблоко! И ел он его с таким удовольствием, таким аппетитом!!.

…В общем: грохнулся я в обморок. Впервые в жизни. Начисто отключился.

— Ничего не расшиб?

— Да нет…

— И то хорошо… Но почему всё это так напрягло тебя, Петруш? Ты чувствовал опасность, тяжесть?..

— Нет! Наоборот: от происходящего веяло ласковостью, нежностью… Просто, для меня (тогдашнего) такое было слишком! Нереально было. Нет, не так… Было, как бред, который вдруг перестал быть бредом и, подойдя к тебе вплотную — заглянул в глаза! Вот.

— Сейчас тебя подобное уже не смущает?

Пётр рассмеялся:

— За двадцать лет общения с Мишей я столького навидался и напробовался, что смущаюсь с очень большим трудом…!

— Ага… И в обморок больше не падал?

— Да сколько раз! С Мишей не соскучишься!..

— Это верно…А знаешь, я никогда не видел его плачущим. Никогда… Вот что, наверное, по-настоящему страшно!

— Это единственное, Сева, что кажется мне до сих пор наваждением. Он же — как комочек радуги! Вот только каково ему самому достаётся быть радугой…

— Давай-ка, Петушок, рассказывай дальше…!

— А дальше… Очнулся я на травке. Да. И не рядом с баней… Вроде как луг небольшой; ручеёк рядом со мной журчит, бабочки летают… Головой потряс, сел, огляделся.

Горы вдали. Ближе — метрах в двухстах — развалины неясные, что-то вроде заброшенного здания. А невдалеке — валун, а на валуне старичок мой сидит: голову запрокинул, раскачивается, поёт.

«Эй, — позвал я, — дедушка!..» Старичок петь перестал; резво так с камня спрыгнул, — я и ахнуть не успел, как он рядом очутился.

«Очнулся, Петушок? — сказал он. — Вот и славненько!»

Гляжу на него — вроде как расправился дед, помолодел; лет сорок, много — пятьдесят.