Проводник в бездну: Повесть

Улыбнулась при этом маленькая докторша и ответила ему весело:

— А как же? Еще попляшу на твоей свадьбе.

Мать стала на пороге.

— Спасибо же вам, сестрица, не знаю, как вас величать.

— Доктор — и все…

— Понимаю, понимаю. Спасибо же вам… — Спохватилась, кинулась к шкафчику. — Может, подкрепились бы на дорогу? Я быстро…

— Спасибо, я спешу. Будьте здоровы.

Мать днями и ночами просиживала у постели Гриши, смотрела на его пересохшие, потрескавшиеся губы, на бледное лицо и будто перебрала в памяти каждый день сына от самого рождения.

Бывало, распеленает перед купанием, а свекровь снимет с гвоздя пучок сухого любистка и бросит в купель.

— Зачем вы, мама?

— Чтобы любезный был с людьми.

А то внесет высушенные цветы, протянет молодой матери.

— Что это?

— Ласкавцы, дочка. Чтобы ласковым был.

Стелются перед Мариной воспоминания белым полотном, кудрявым споришем, отзываются песней соловьиной…

Только спадут студеные воды, Гриша целыми днями пропадает в лесу. Принесет домой большой-пребольшой букет, она так уж рада, не нахвалится, не намилуется сыном своим, ласкает его синими, как лесной василек, глазами.

— Сыночек радость маме принес. Отдай бабусе, пусть в кувшинчик с водой поставит.

А бабуся погладит худыми, узловатыми пальцами нежные лепестки, улыбнется:

— Весна…

Поставит цветы в кувшинчик, позовет внука, посадит рядом с собой. И учит песням про весну, про журавлей, которые курлыкают да летят, о подснежниках.

Засинели подснежники
Ой в леске, ой в леске,
Скоро будет земля наша
Вся в венке, вся в венке.

Каких только песен не знала бабуся: и старинные казацкие, и про неволю, и про недолю, и грустные, и веселые, и обжинковые, и хороводные, и свадебные.

Гриша купался в тех песнях, как верба в воде. И вот теперь, когда лежал, выздоравливая, тоже речитативом выводила, а вернее, разговаривала сама с собой. А может, с молодостью своей?

Ой, катился веночек по дорожке,
Подкатился к девичьим ножкам.
Возьми меня, дивчина, в руки,
Не оставь меня, красная, на муки,
А то дождичком меня поливает,
А то пылью меня присыпает…
А мне лучше у тебя на головке сидеть
Да в очи твои ясные глядеть.

Гриша выздоравливал долго. Весну встретил квелый.

— Боже, аж светится дите, — говорила бабуся жалостливо невестке. — Считай, всю зиму пролежало дите после той придыбасии.[5]

— Болезнь не свой брат. Измотала ребенка.

Марина, когда сын начал выздоравливать, даже помолодела, снова возвратился к ней румянец и просвечивал сквозь смуглую кожу.

— Род наш, сынок, живуч, крепок. Вот солнышко пригреет, оживет лес — веселее станет.

Грише совсем хорошо было, когда прибегал его верный дружок. Митька тоже ведь окунулся в ледяную купель, но к нему не пристала никакая лихая болезнь. И сейчас явился с душой нараспашку. Вместе с ним врывались в хату терпкие ароматы сосны и талого снега, ветра весеннего, а позже — и цвета яблонь… А еще приносил Митька вести из того мира, который Грише был сейчас недоступен, и эти вести заставляли быстрее биться чуткое ребячье сердце.

Припав к самому Гришиному уху, шептал, чтобы не услышали бабуся и маленький Петрик:

— Уже третий месяц не показывается Сашка. Мама плачет. А отец говорит: «Цыц, глупая. Сын знает, что делает».

— А где же он на самом деле?

— Где? — гордо сложил губы Митька. — В рейд пошли!

— А что такое рейд?

Митька морщит лоб, потом объясняет:

— Ну, фашистов пошли колошматить в дальних селах, чтобы кругом им жарко было.

Завидно Грише: дружок его обо всем знает, а он лежит в постели да мамины и бабушкины песни выслушивает.

— А того золотозубого, который Олю убил, на фронт отправили, — горячо дышит в ухо товарищ, вытряхивая как из мешка новости.

— Жаль, — вздыхает Гриша.

— Того эсэсмана тебе жаль?! — поднялся ежом рыжий Митькин чуб.

— Жаль, что в нашем селе не отправили его, как сами немцы говорят, к гросхватерам,[6] — подала голос бабуся.

Митька искренне удивился:

— У вас такой слух, бабушка…

— А вы ж думали, если старая, то уже и глупая, и глухая, и слепая?

— Мы ничего не думали.

— Бабуся, если нужно, все услышит. — Старушка пожевала губами и добавила: — Помяните мое слово — недалеко им до Могилевской губернии. Вижу: к тому дело идет!

Митька сообщил: вместо золотозубого назначили кого-то другого, его еще в Таранивке не видели — партизан боится… Сидит в райцентре, под охраной гарнизона.

— Еще не то будет фюлерам проклятым. Захлебнутся в своей крови, басурманы, — комментирует Митькины слова бабушка.

Пришло время, и совсем поднялся Гриша. Вышел под шелковицу и чуть не упал от пьянящих ароматов; кажется, земля закружилась у него под ногами.

Обессиленный, прислонился спиной к стволу дерева.

Громко скрипнула калитка, и во двор зашли молодой староста Миколай Налыгач и полицейский Кирилл Лантух, у которого, как говорит бабушка Арина, на морде черти горох молотили.