Проводник в бездну: Повесть

— А чтоб им ни дна ни покрышки.

— Вон какую вы уже запели!

— Запоешь… Не было б их, батько ваш был бы живой-здоровый.

— Учитель, пионервожатая были бы живы.

— Конечно же, и они тоже…

— А кто хлеб-соль подносил, варениками угощал, молился на них?

— Кто же знал, что они такие?

— Кое-кто знал…

Мовчаны видели, как Микифор и Миколай прямо среди подворья лакали самогонку, как складывали свои пожитки на подводу. Прибежала жена Микифора, и они с Федорой начали голосить.

— А ну, цыц! — прикрикнул на них Миколай и показал кнутовищем на хату и двор. — Смотрите тут… Надо потихоньку, пока не выгнали, в старую хату перебраться. Идет к тому — Советы возвращаются. Микифор пусть остается на хозяйстве. Ему ничего не сделают. Старостой не был, полицейской службы не пробовал. А в случае чего, то посидит в тюрьме лет пяток, не полиняет. Ему не привыкать. А мне оставаться тут нельзя. Мне только с теми…

Миколай заскрипел зубами так, что у Микифора мороз пробежал по спине, а у Федоры начала дергаться щека.

— Ух, пропади все пропадом. Или с ними вернусь, или на первой осине…

Марина, которая весело смотрела на сборы Налыгачей, насмешливо сказала:

— Он еще думает возвращаться. Слышите, мама?

— Индюк думал, да и сдох…

В глазах матери Гриша впервые за годы неволи увидел веселую искринку.

Ко двору Налыгача подъехал на подводе какой-то нездешний — высокий, в кургузом теплом пиджаке и с повязкой на рукаве. «Того же поля ягода, — подумал Гриша, — полицейский».

Тот, в кургузом одеянии, хмуро о чем-то перебросился словом-другим с Миколаем. Молча постояли, сняв картузы, затем умостили свои зады на подводы и под причитания Федоры и Микифоровой жены двинулись.

— Да-а, многовато людского добра навьючили, — протянула бабуся.

— Грабили — не стыдились, — вздохнула мать.

Выехала подвода на улицу, повернула на дорогу, по которой вот уже несколько дней тянулись серо-зеленые колонны. Да недолго восседали на телегах пан староста и пан полицейский. У самого выезда из села случилось происшествие.

— Хальт![8] — поднял руку забрызганный грязью пехотинец.

Подводы остановились. Тот, забрызганный, что-то крикнул своим, и на телеги сразу понасело по дюжине солдат. Хозяева подвод возмущались, показывали на свои повязки, просили, а Миколай даже слезу пустил — все напрасно. Солдаты забрали в свои руки вожжи, столкнули Миколая и полицейского.

«Паны» бежали за подводами, как собаки за возом хозяина.

Мовчаны видели, как все это случилось. А когда за поворотом исчезли подводы, когда не стало видно немецких прихлебателей, бабуся только и сказала:

— Считай, кончился рай для Налыгачей. А я, дура, думала: надолго пришли на нашу землю фюлеры.

Начали тоже собираться в дорогу.

Марина связала узлы, достала из погреба картошки, взяла ржаную ковригу, узелок с солью.

— Возьми еще пучок гвоздики, вон там, в печурке, — попросила бабушка.

— Зачем вам? — удивилась Марина.

— Надо. От дурного глаза.

— И выдумают же такое…

— На то мы и старые, чтобы выдумывать. Постареете — и вы станете выдумщиками…

Пошла Марина, взяла пучок, затолкала в какой-то узел.

— Ну вот мы и готовы, — невесело посмотрела на узлы. — Но кто ж нас повезет?

Гриша стоял хмурый и кусал губы: на себе воз не потянешь.

Марина глянула на старшенького, беспомощно опустила руки и затряслась в беззвучном рыдании.

— Не плачьте, мама!..

— Не я плачу, сынок, это горе мое плачет.

Марина подняла влажные глаза, будто ждала от сына спасения. Но что мог посоветовать ребенок?

— Як деду Зубатому сбегаю, может, прицепит наш воз к своему. Вол у него, что трактор, только ленивый очень.

— А захочет ли старик? — В ее глазах засветилась робкая надежда.

— Он добрый, мама.

Бабка Арина, стоя у воза, повернула к Марине щедро заштрихованное мелкими морщинками бледное лицо, на котором навеки застыла устоявшаяся печаль:

— Мир, дочка, не без добрых…

Дед Зубатый жил на Савкиной улице. Низкорослый, проворный, он уже налаживал свой воз. Суетилась по двору, развевая широкие юбки, баба Денисиха, поддакивала каким-то дедовым словам, охала и проклинала «немчуру окаянную».

— Чтоб вам руки повыкручивало, чтобы не только охтомата не держали, а й ложки, хлеба святого. А чтоб вас лихая година била день и ночь, не переставала, как вы наших людей бьете, окаянные.

Старик уже вприпрыжку бегал из хаты во двор, носил на воз мешочки, узелки, укладывал в сено и хрипло, смачно кашлял. Бабку свою он никогда не перебивал — нехай себе бубнит.

— Чего тебе, Гриша? — старик заприметил парнишку.

Гриша ответил, зачем пришел. Задумался дед, зачем-то потрогал рог у вола, похлопал по крупу. Откашлявшись, сказал сам себе:

— Вот так, доложу я вам. Побежал гитлеряка, побежал, будто ему кто скипидарчиком зад помазал… — И вновь зашелся кашлем.

— Чего разбрехался? Хватит тебе копошиться, а то, не приведи господи, повернут поганцы из лугов в село… Ну, хватит тебе почесываться. Запрягай уже, — подгоняла, покрикивала Денисиха.

Старуха умела в проклятия вставлять деловые распоряжения. Дед Денис приловчился слушать только их, а все другое, как говорится словесную мякину, пропускал мимо ушей.