Проводник в бездну: Повесть

— Буланый в хлеву? — кивнул Миколай матери, которая выросла в дверях.

— В хлеву, — еле слышно промолвила.

— Выводи, — приказал Кирилл.

Марина ничего на тот приказ не ответила.

— Чего это ты как в рот воды набрала? — насупился Миколай.

— А наша фамилия — Мовчаны.

Буркнул:

— Временно берем коня. На операцию.

— Ваша воля…

— А конечно ж наша. Ты никак не привыкнешь? — ощерился Лантух.

— Да привыкаем…

— Привыкай, Марина.

Они оба, как жеребцы, заржали.

Наржавшись, Миколай снова помрачнел. Лантух возился со сбруей, а Миколай вполголоса, чтобы не слышал полицейский, с тревогой признался:

— Думаешь, мне не осточертела вся эта богадельня? С удовольствием плюнул бы на все, бросил бы к бисовой бабушке… Э-эх, жизнь…

— А кто же тебе мешает? Брось.

Миколай покрутил бычьей шеей, будто освобождался от хомута, который въелся ему в холку.

— Очень далеко зашел я, Марина. Слишком глубоко шею всунул в петлю. Назад возврата нет. Уже нет, Марина! — Последние слова не сказал, а будто простонал.

— А ты покайся, — по-женски сердечно посоветовала она.

— Им? — кивнул на лес и снова покрутил бычьей шеей. В его красивых глазах женщина увидела страх, перемешанный с устоявшейся тоской. — Москва слезам не верит.

И она почувствовала — трудно было ему выговорить эти слова. Опять ответила по-женски просто:

— А ты попробуй, может, и поверят.

Миколай нахмурился еще больше и промолчал.

Промымрил, обращаясь к рябому:

— Ну, Лантух, погоняй.

Пан староста и начальник полиции поплелись со двора, уводя на уздечке Буланого, а Марина еще долго стояла и смотрела им вслед, озадаченная словами молодого Налыгача. «Что стряслось с Миколаем? Отчего это он вдруг так заговорил? Ин-те-рес-но!..»

Гром за Чернобаевкой

Шли дни — как годы, месяцы — как столетия, а годы — как вечность. Люди ждали-выжидали грома с востока.

Бабушка размашисто крестилась, не на иконы, а на тот гром, и приговаривала, ни к кому не обращаясь:

— Слава тебе, господи, и тебе, царица небесная, услышали молитвы наши, на слезы вдовьи сжалились.

Двинулись немецкие обозы. Да все на запад, все на запад.

Гриша заметил — туда, на восток, спешили бесконечно длинные железнодорожные эшелоны и автомашины, солдаты орали свои лающие песни-марши. А возвращались почему-то на телегах, а то и пехтурой. И танков вроде меньше стало, и людей не очень густо, и песен тех лающих что-то не слыхать…

В сентябре сорок третьего, благословляя громы за Чернобаевкой, таранивцы начали связывать пожитки в узлы, суматошно бросали на телеги домашнее добро, что было под рукой, спешили в лес. Спешили потому, что из соседних сел приходили страшные вести: отступая, гитлеровцы сжигают села, а людей, как скотину, гонят на запад…

Готовились в дорогу и Налыгачи с Лантухами. Только в другую сторону — с немцами.

В субботу с самого утра повыносили на дорогу мешки со всяким добром. Ждали машин «ослобонителей». Но грузовики проскакивали мимо, гитлеровцы не обращали внимания на «голосующих».

Все же остановили одну грузовую машину, показали свои холуйские повязки на рукавах.

— Вэк, вэк![7] — высунулся из кабины небритый офицер.

Миколай кинулся к кузову и увидел там среди солдат панка из районной управы, который как-то по-звериному спрятался в углу.

— Свирид Вакумович, возьмите! — закричал не своим голосом. — Куда же нам теперь? На Соловки? Или на осину?

Облезлый панок стал еще меньше, вобрал голову в плечи, отвернулся.

— Не узнаете? Свирид… В-ва…ку-мович…

— Залезай, чего ты упрашиваешь. Свои же, родственнички, — дышал перегаром рябой Лантух. И, швырнув свой мешок в кузов, полез в машину.

Грузовик тронулся, Миколай и Микифор на ходу забросили свои мешки и, уцепившись за борт, повисли. Так они и висели, пока им с неимоверными усилиями не удалось вскарабкаться в кузов. Не успели они усесться на свои мешки и отдышаться, как плюгавый панок что-то с брезгливостью произнес по-немецки, и унтер-офицер, поправив на пузе автомат, гаркнул:

— Кому сказано, вэк? Не слезайт — будйом стреляйт! Ферштейст ду?

За словами пошли в ход приклады. Солдаты били своих прислужников под ребра, по голове, а один пальнул из автомата Лантуху прямо в грудь. Всех троих выбросили из кузова, оставив в машине мешки.

Кирилл ляпнулся на дорогу, растянулся на мокрой земле, раз, другой дрыгнул ногами и замер.

Миколай и Микифор, спотыкаясь, побежали за грузовиком и орали на всю Таранивку:

— Стой! Стой! Мешки отдайте! Продукту отдайте! Что же вы… гады…

Машина набирала скорость, солдаты жестами показывали, как они будут уминать из тех мешков колбасу, сало и запивать самогонкой.

Выдохшись, остановились. Миколай, тяжело дыша, поднял большой кулачище и погрозил вслед машине. В ответ прострекотала очередь из автомата, пули подняли пыль возле ног братьев.

Понуро плелись назад. Мать стояла у ворот, точно с креста снятая.

— Не взяли?

— Скажите спасибо, что живы остались.

— Хай бог милует… А где же ваши… сидоры?

Федора чуть в обморок не упала, узнав о судьбе мешков.

— А Кирилле, тово… выпустили требуху, — обреченно объявил Микифор.

— Ой боже мой! Кто? — перекрестилась старуха.

— Кто же? Ослобонители наши.