Провокатор

В тот раз время к обеду шло. Я в «Шарлау» собрался, проглотить чего-нибудь. Там, бывало, сбегалась наша компания: Лёвик из проектного института, Вика с исполкома и Стас. А тут звонок из «уголовки». Старик Селиван меня догнал уже у дверей, мы его ещё Тарзаном за глаза кличем, ну понятное дело, из-за роста и, конечно, лужёной глотки. Я упираться, мол, дайте поесть человеку, хотя и пообвык маленько, а всё равно после таких выездов неделю аппетита нет, насмотришься у них. Но Селиван раскричался, ему, видите ли, сам Лудонин звонил, его подводить — себе дороже, и я дверью хлопнул. С Селиваном спорить тоже, что против ветра… удовольствие справлять.

Выхожу, а «воронок» уже дожидается, и ребята знакомые: Дон за старшего, как полагается, с ним весь оперативный состав. И собака. Первый раз, чтобы на убийство собаку брали. Хорошенький такой пёсик. Европейская овчарка. Я с вопросами. Обычно уже кое-что известно, а остальное по ходу. Но Дон глазами сверкнул на этот раз и брякнул, как отрезал:

— Всё на месте. Сам ничего не знаю.

— Куда хоть?

— К Большому Ивану[10] гоним.

Кто такой Большой Иван я, понятное дело, тогда ещё не знал. А приехали, им уже не до меня. Сам обходился. Но вопросики задавать удавалось, а когда я с фотоаппаратом вслед за экспертом полез, Дон палец к губам прижал:

— Стоп.

— Что такое?

— Стоп, говорю. Это снимать нельзя.

— Что? Советских граждан трупом сожжённым напугаю?

— Остынь. Не для печати.

Тогда я впервые и увидел три шестёрки. Они на спине убитого ножом были вырезаны. И лужа крови натекла под висящим на жгуте. С целый таз.

— Это и есть Большой Иван?

Дон поморщился.

— Пытали?

Он пожал плечами.

— Главарь банды?

— Самый что ни на есть.

— Постой. Как это у вас говорится?..

— Смотрящий за базаром.

— Слушай, а я думал при торговле они все…

— Грузины или армяне?

— Ага.

— Как видишь, наш.

— Выходит, не справился?

— Узнаем.

— Отбирал мало?

— И делить надо уметь, — отбрил опять Дон, хмыкнул и предупредил: — В газету материалы сразу не давай. Мне покажешь, что накатал.

— Цензурой у нас Тарзан заправляет.

— Это кто?

— Тарзан, он и есть Тарзан. Главный.

— Значит, я пока за него.

— А что особенного? Это же уголовная хроника. Поганая, кстати, — сплюнул я с досады.

— Объясню при случае. И язык чтоб за зубами. Понял?

II

— Говоришь, три шестёрки на спине?

— Ножом вырезаны.

— И это заметил?

— Разгул преступности.

— Ты как будто рядом стоял.

— Я? Почему я? Мой кор Стужев, — смутился Цапин. — Он проныра. Нет, но и эксперт рядом, как полагается. Подтвердит при случае.

— Значит, число дьявола?

— Ну… Сатаны. Брешут разное.

— А ты повторяешь! Селиван Яковлевич, я тебя не пойму…

— Виталий Аракелович, я же говорю: у Стужева много недостатков, но в одном ему замены нет — до дна копает. Он уже в церковь бегал, — Цапин вытянул нос к секретарю обкома, сам весь напрягся, как струна и прошептал: — Он к попику знакомому с утра попёрся, у того всё выведал. Тот ему и выдал.

— Чего? Про нечисть эту? Брехню!..

— В их бумагах и в Библии запись какая-то таинственная есть. Священники сами её от простых людей прячут. Три цифры эту дату обозначают. День прихода Сатаны. Или имя его. Одним словом, по-ихнему — конец света.

— Да ты понимаешь, что мелешь! — Аракелян подскочил со стула. — Ты, вместе со своим кором!..

Секретарь задохнулся от негодования, не находя слов:

— Тебя на бюро вытаскивать пора. А лучше сразу гнать с работы. Ты чего несёшь?

— Виталий Аракелович, они же запрещают материал публиковать!

— И правильно делают.

— Значит…

— Ничего это не значит! Вора грязного убили, а он дьявольщину приплёл!

— Я сам всё это выдумал?

— Возможно! Додуматься до такого! И это мне заявляет редактор, можно сказать, главной газеты партии!

— В глухомани, как наша, такие фокусы и выскакивают… Раз в сто лет. Вон в Шотландии нашли же гидру в озере…

— Вот в чём дело! А я голову ломаю. Тебе сенсацию подавай! Тебе скучно, оказывается, стало! Ну я тебя развеселю, Цапин. Ты у меня попляшешь на бюро! Нет, сначала у Каряжина на парткомиссии с тебя спесь собьют, а потом и партбилет положишь! Совсем распоясались!

— Виталий Аракелович!.. — вскочил на ноги побледневший редактор.

III

Семён Зиновьевич Убейбох прибаливал вторую неделю. Его мучила непогода, вернее то, что творилось с ним в ненастье. Едва ли не месяц дожди; тучи, казалось, не поднимались выше крыш, как он ни прижимался каждый день к холодному мокрому окошку. Его нос, длинный и чуткий, прикоснувшись к мерзкому стеклу, тут же отвисал в унынии, словно намокал. И с этой пакостью, творившейся снаружи, боль в суставах разламывала всё его тело, парализовывала движение и в постели уже с утра убивала надежду на прогулку. А вставать надо, иначе угаснет и само желание подниматься. А его выставка! Как с ней? Надежда горела синим огнём… Он задумал грандиозное дело, начал его, и вот всё может рухнуть из-за собственной немощи и непогоды… Тварь уничтожает титана!

Кто тварь, кто титан, Семёна Зиновьевича, привыкшего к велеречивости и помпезности, особенно не заботило, но эта мысль удачно вписывалась в его тоскливые размышления, и он уже вполне слышно прошептал: