Проза

Закономерно, что автор выбирал форму либо дневника – «Записки Сукина-сына» («Родословная»), «Посвящается Саше» («И возвращается ветер…»), либо путевых заметок – «Путешествие рядом с Батюшковым», либо излюбленной эпистолярии «Полдня длиной в 11 строк» или непрерывного разговора, словно записанного на подслушивающее устройство («Шмон»)[249]. «Шмон», ставший предметом исследования многих, в том числе и западных, филологов, понят ими как метароман, как роман с ключом, как иллюстрация вековых споров о судьбе романного жанра… Но, читая его, пробираясь через извилины и узлы этой бесконечно длящейся фразы, следует учесть, что писался он в периоды очевидных поэтических пауз, когда поэт Кривулин замолкал, чтобы после этого заговорить новым голосом. Проза являлась на помощь, удовлетворяла потребность высказывания и контакта со слушателями. Работая над «Шмоном», Кривулин часто и в разных аудиториях «обкатывал» его на публике, благо текст этот можно было читать с любого места и также в любой точке прерывать чтение. В письме к М. М. Шварцману от 12 ноября 1981 он сетует: «Много пишу, в основном стихи. Прозу никак не закончить: все время сама себя переделывает, я в отчаянье: вариантов и редакций наложилось несчетное количество, путаюсь в них, как путешественник, попавший в область тектонического хаоса. Хотелось бы почитать Вам новые куски»[250].

Можно предположить, что «большой» жанр после нескольких неуспешных попыток сочинения поэм, предпринятых в конце 1960-х годов, оставался такой заповедной территорией, освоить которую поэту удалось прозаическими (по крайней мере, внешне) средствами.

В центре или на горизонте любой мысли и любого разговора Виктора Кривулина, даже и в последние бурные, наполненные общественно-политическими интересами годы, оставалась поэзия – как смысл, как ориентир, как цель. Книгу эссе «Охота на Мамонта» (по названию одного из стихотворений) он выстроил по принципу прозаического комментария к текстам поэтическим, открывающим каждую новую главку. А в поэтической книге «Концерт по заявкам» кодой становится прозаическое послесловие, названное по ключевому стихотворению («Охота на Мамонта»).

В 1990-е годы в статьях для немецкой газеты «Frankfurter Allgemeine Zeitung», соблюдая жесткие рамки жанра, Кривулин зачастую вел лукавую «игру в бисер», внятную не всякому русскому читателю и заведомо обреченную на уничтожение при переводе. Отвечающий всем внешним требованиям текст порой был выстроен на игре слов или даже на аллитерациях. Например, в одной из статей автор решил испробовать на практике поразившее его в юности откровение Андрея Белого о происхождении романа «Петербург», когда из повтора согласных, из сочетания плавных, губных и гортанных рождается эмоция, обрастающая образами и идеями[251].

В последнее десятилетие жизни Кривулин нашел самый органичный для него жанр – эссе, прозаическую форму, не сковывающую индивидуальность пишущего, позволяющую сблизить случайные, казалось бы, факты и наблюдения, выстроить парадоксальные вещи в стройную концепцию. Здесь ритм текста совпадает с ритмом мысли, не искажая главного в повествовании – интонации.

Особое место среди всего написанного Кривулиным занимают статьи о поэтах и художниках, рецензии на новые книги, предисловия к сборникам стихов и каталогам выставок – он всегда был открыт чужому слову, верен своим друзьям, радовался их таланту и тяжело переживал утраты. Огромное напряжение сил и нервов требовалось для написания поминальных статей, но Кривулин считал это своим долгом, мучительно и бережно подбирая слова для прощания. Однажды горько пошутил: «Вот помру, и написать обо мне будет некому».

Вероятно, следовало бы соединить журналистику и эссеистику последних лет в отдельную книгу, но задача этого тома иная. В нем собрано то, что вслед за Иннокентием Анненским можно назвать «отражениями» – эхом или отзвуком его разговора с миром.