Проза Александра Солженицына. Опыт прочтения

Да, не все они полегли на поле брани: есть Преображенский полк, где и молодой, всего несколько месяцев провоевавший, подпоручик после «постыдной присяги» Временному правительству приводит себя в норму, упрямо наговаривая слова полкового марша (573), есть поручик Харитонов, артиллерийский капитан Клементьев, фельдфебель Никита Максимович, есть, конечно, и другие. Только осталось их мало, и приходится им худо. Фельдфебеля солдаты пока еще слушаются и после его команды наводят на батарее порядок, но это не мешает им тут же выдвинуть бестолковые и оскорбительные требования (626, 627). Никита Максимович расправляется с двумя дезертирами, но сюжет этот свидетельствует: скорый и безжалостный самосуд остался единственным средством борьбы с разложением армии, способов законных больше нет. Что подтверждает описанная в той же главе стычка Клементьева с мерзавцем фельдшером, когда капитан оказывается бессильным (638). Сплотки клементьевских и харитоновских глав (каждая из них могла бы стать самодостаточной повестью) — это истории о том, как революция, навалившись на «стойких оловянных солдатиков», неуклонно наращивает свое давление, дабы их расплющить. Не физически, так нравственно. То, что развиваются две «повести» параллельно (Ярик приезжает в Москву 10 марта, на следующий день читатель знакомится с Клементьевым (545, 548); с Яриком мы расстаемся 15 марта, с Клементьевым — 17-го (611, 638)), а герои глубоко разнятся и социальным происхождением, и душевным складом, усиливает трагический эффект.

Командир Преображенского полка не мыслит службы без императорских вензелей на мундире, а потому намеревается уйти в отставку, передав полк Кутепову:

Я… ещё раз, вот, может быть увижу царственный Петербург… (сохранивший лишь внешнюю царственность, превратившийся в рассадник революции. — А. Н.). Да если буду жив — поеду в Италию… Там знаете: на самом морском берегу — цветут и благоухают померанцевые деревья…

(573)

Заслуженный и мужественный генерал теперь грезит о «мирной» жизни (как Благодарёв или Лаженицын), а чуть ироничная реминисценция гётевской «Песни Миньоны» показывает, что цену своему порыву «Dahin, dahin…» он знает и во встречу с волшебным краем не слишком верит. (Мерцает тут и намек на горькую участь будущих русских изгнанников.)

Оставляют или готовы оставить армию и другие славные генералы, отнюдь не грезящие о мире. Да ведь и командир преображенцев раньше в отставку не собирался, а командовал полком, несмотря на плохо сросшуюся после ранения ногу. Граф Келлер ломает саблю со словами «Никому, кроме Государя императора, служить не могу!» (427). Подает «самоубийственный» рапорт дивизионный начальник Савицкий, хотя и в надежде быть услышанным Ставкой (и даже помочь ей своим честным суждением о всеобщем распаде), но вполне допуская, что ответом станет увольнение (601). Отказывается возглавить Западный фронт генерал Лечицкий («Не время сейчас возвышаться»), а на недоумения Воротынцева твердо отвечает: «Кто требует исполнения долга неуклонно — тот готовься из армии уходить». Потому что «войны — скоро не будет», рожденная ею революция уже обеспечила поражение: «Ошибкой было бы думать, что с революцией можно повести игру и её перехитрить». Лечицкий не совершает отчаянно красивого жеста, как Келлер, не мечтает о тихом отступлении в сторону, как Дрентельн, не стремится переиграть революцию, как Савицкий, — он остается на посту, зная, что будет скоро уволен. И додумывает то, что не укладывается в далеко не худших головах — того же Савицкого, Колчака, Корнилова, Крымова, Кутепова. Их сюжетные линии подтверждают правоту не столь блестящего, но умудренно зоркого Лечицкого (630).