Проза Александра Солженицына. Опыт прочтения

…этот ужасный человек в эти ужасные дни приехал не позлорадствовать, но предложить детям лекарств?

Детям — лекарств? В этом не могло быть ни насмешки, ни лицемерия.

На полминуты императрица и Гучков перестают быть фигурантами политического процесса, становятся просто людьми.

…Но кого же ненавидеть — этого ли мешковатого, совсем не военного министра, негрозно предложившего лекарств? Эту ли примученную, приниженную сорокапятилетнюю женщину с пятью больными детьми?

‹…›

Неугаданным видением пронеслось между ними, что всё прошлое могло быть и ошибкой — и по дворцу не бродили бы сейчас с красными лоскутами дикари.

Но человечность торжествует недолго: Гучков обещает позаботиться о госпитале царицы, но ее просьба освободить «невинно арестованных» вызывает раздражение («Ого! Чуть покажи мягкость — и уже она требовала?») и остается без ответа. Оставляя дворец, недовольный «дурацким» визитом Гучков думает, что «надо готовить обстановку для возможного ареста» (452). Красный крест не просто исчезает, но превращается в Красное Колесо — следующая короткая символическая глава (453) являет эту чудовищную метаморфозу читателю, но не вернувшемуся к политике, а потому «расчеловечившемуся» Гучкову. Знак был, но не был понят.

Как не был понят знак полубольным генералом Алексеевым (одним из главных виновников отречения Государя):

…Голова покруживалась.

Покруживалась…

…покруживалась колесом красная сургучная печать, почти круглая, так что могла вращаться и катиться.

Вращалась. И — отдавлина резала как лемех, а выбрызг захватывал как лопасть.

(567)

Для Алексеева это только симптом переутомления и недуга, для нас — Красное Колесо. Грандиозный разлив красного (кровавого и огненного) цвета (знамена, лозунги, перевязи, ленточки, бутоньерки и проч.) вызывает разные чувства — эйфорию, циничную или трусливую готовность заявить о признании новых порядков (красный бант цепляет рядом с орденами великий князь Кирилл), омерзение (развеселая швейка — не глумясь, а из лучших побуждений — хочет приколоть красный бант капитану Нелидову; таящийся от бунтовщиков офицер не позволяет унизить таким соседством свой гвардейский значок — дивящий дурочку-певунью Андреевский крест с «не нашими буквочками» — «красный бант был ему как жаба» (204)), но почти никто не видит за навязчивым мельканием бутоньерок шальное и страшное кружение Красного Колеса (299). Видим мы, держа в памяти вдохновившее ленинские замыслы колесо паровоза (А-14: 22), горящую мельницу в Уздау (А-14: 25), эффектно украшенный бенгальскими огнями торт в фешенебельном ресторане (О-16: 38).

Видения Варсонофьева намекают на нечто большее, чем каждодневная явь:

…Пока он сидел невылазно в своём дряхлом домике, глубоко размышлял, видел тайные сны, слушал через форточку обезумелый колокольный звон — он и сам был богаче и предполагал богаче мир вне себя. Но если всё это великое свершение только-то и сводилось к сносу Охотного ряда, послаблению оперному хору, политической очистке профессорских рядов и ежедневному заседанию нескольких собраний в разных залах, из которых правильней всех смотрит Совет рабочих депутатов, — то стоило ли Варсонофьеву выходить? ‹…›

Ход революции оказался и пошлей — но и таинственней, чем он думал.

(532)