Проза Александра Солженицына. Опыт прочтения

Глава IV. И свет во тьме светит: «Апрель Семнадцатого»

Переход от «Марта Семнадцатого» к «Апрелю…» кажется почти незаметным. Интервал между Третьим и Четвертым Узлами совсем невелик (18 марта — 12 апреля)[267]. Ключевые события, случившиеся в этот временной промежуток (поражение на Стоходе, вступление Соединенных Штатов в войну, проезд ленинской группы из Швейцарии через Германию и Швецию в Россию, возвращение других эмигрантов), названы в предваряющем Узел (прежде такого не было) «Календаре революции»[268] и будут не раз всплывать в апрельском повествовании. Эта «вязкость» исторического процесса фиксируется автором целенаправленно: «Апрель…» открывается главой о Церетели с отступлением к началу революции, когда политический ссыльный «в два дня» стал «хозяином Иркутска» (1), хотя возвращение меньшевистского лидера в Петроград и его первая столичная речь уже были запечатлены в Третьем Узле (М-17: 653). Дело в том, что триумф Церетели, быстро занявшего одну из ключевых позиций в Совете и вроде бы «повернувшего» Исполнительный Комитет (1, 6), только мнится (ему самому, его подельникам и ревнивым конкурентам) значимым событием, но, по сути, ничего не решает. Как ничего не решают прибытие в Петроград Плеханова (3, 6, 40) и Чернова (6, 67), интриганские ходы пытающегося переиграть соперников Стеклова (3, 5), борьба Исполнительного Комитета с Временным правительством за «мирные» поправки к Декларации, вышедшей 27 марта. Уже казалось исполкомовцам, что из-за упорства Милюкова нечто роковое произошло:

Наступал — великий необратимый разрыв. Раскол безсмертной Февральской революции!

И в этот самый момент позвонил телефон — и князь Львов сообщил, что правительство приняло поправку, высылает.

‹…›

Вырвали!

Во взглядах мировой фанатично-империалистической буржуазии — какой же это будет поворот! — 27 марта — первый отказ воюющей державы от всяких захватных завоеваний!

(1)

Социалисты (как, впрочем, и большинство их соперников-партнеров из Временного правительства) одинаково обманываются как до принятия Декларации, так и после него. Те и другие не способны различить значимое и незначимое, собственные звонкие словеса и хитроумные политические комбинации, и словно бы неслышную угрожающую поступь истории. Приезд в Россию Ленина и его первые акции в Петрограде, в том числе провозглашение «апрельских тезисов», размыты по нескольким главам (5 — появление Ленина с Зурабовым и Зиновьевым на ИК, предшествующее описанию их прибытия; 6 — встреча на Финляндском вокзале глазами Гиммера; 7 — глазами Саши Ленартовича; 11 — через спор либеральных профессоров Гессена и Гредескула и их реакции на антиленинский поход гимназистов к особняку Кшесинской; 12 — глазами Керенского; 15 — самоощущение Ленина), утоплены в череде других происшествий. Царит все та же слепота, что овладела обществом в февральско-мартовские дни. Зря «Ленин, в поезде через Финляндию, не в шутку думал: вот сейчас пересечём границу, всех нас схватят — да в Петропавловку». Почва подготовлена: «…когда в Белоострове под моросящим дождём, при электрических фонарях, увидели толпу встречающих сестрорецких рабочих — Ленин вмиг понял, что — уже победил! Трудности ещё будут — а уже победил!» (15).

Ленину выпадет пугаться еще не раз — и в апреле (несильно, после обвинения красногвардейцев в стрельбе по буржуазным демонстрантам (84, 87)), и позднее (из конспекта Пятого Узла: «5 июля утром Ленин Троцкому: „Теперь они нас всех перестреляют“. Ленин и Зиновьев скрываются прочь»). Но это лишь частные (и преодолимые) неудачи — набирающее скорость Красное Колесо несет вперед большевиков, чего в апреле (да и позднее) не могут и не хотят понять всевозможные политические деятели, занятые своими сомнительными играми, добивающиеся решения сиюминутных задач, одерживающие победы, после которых все должно пойти правильно, а идет — по-ленински.