Проза И. А. Бунина. Философия, поэтика, диалоги

Суходол бунинский неразрывно связан с другим образом – суздальской иконой святого Меркурия: «В углу лакейской чернел большой образ святого Меркурия Смоленского, того, чьи железные сандалии и шлем хранятся на солее в древнем соборе Смоленска» (3, 139–140). Этот образ проведен через все повествование, становясь особым знаком, символом суходольского мира. Икона с изображением Меркурия Смоленского – «заветный образ дедушки, переживший несколько страшных пожаров, расколовшийся в огне, толсто окованный серебром и хранивший на оборотной стороне своей родословную Хрущевых, писанную под титлами» (3, 140). Вместо конкретного исторического лица – легендарный образ святого, предание о котором уводит в глубину веков: «Мы слышали: был Меркурий муж знатный, призванный ко спасению от татар Смоленского края гласом иконы Божьей Матери Одигитрии Путеводительницы. Разбив татар, святой уснул и был обезглавлен врагами» (3, 140). Важно, что в предании навсегда соединены житель Смоленска XIII в. и Смоленская икона Богоматери, называемая Одигитрия[254]. «В 1238 г. (по другим источникам в 1239 и даже в 1242 г. – Н. П.) полчища татар приблизились к Смоленску, разоряя все на пути и нагло ругаясь над святынями христианства. <…> В смоленском соборе, где стояла чудотворная икона Богоматери, благоговейный пономарь ночью во время молитвы услышал голос: иди к рабу моему Меркурию на Подолье <…> и скажи ему тихо “Меркурий! Иди в броне военной, Владычица зовет тебя”. <…> Тихо объявил ему небесную волю пономарь, и оба пошли они в храм. Здесь Меркурию сказано, чтобы отправлялся он на Долгоместье и сразился с великаном, – ему обещана небесная помощь. Меркурий сел на коня и поспешил на указанное место. <…> Оградясь крестным знамением, призвав на помощь, вызвавшую его на подвиг, Меркурий убил гордого мурзу и с ним много других татар. Озлобленные враги поднялись против города, и сын великана убил св. Меркурия. Мученик пред смертью молился за город и степняки, приведенные в ужас смертью лучших из своей рати, поспешили удалиться из пределов смоленских», – так излагается древнее предание преосвященным Филаретом[255]. Очевидно, что художник воспользовался другими житийными источниками, в которых акцентируется чудесное возвращение обезглавленного святого в родной город с тем, чтобы свидетельствовать о происшедшем[256]. Поэтому на иконе, которой молятся суходольцы, изображен «безглавый человек, держащий в одной руке мертвенно-синеватую голову в шлеме, а в другой икону Путеводительницы» (3, 140). Образ святого вызывает двойственное отношение: жутко и страшно было глядеть на безглавого Меркурия («И жутко было глядеть на суздальское изображение безглавого человека» (3, 140); «…оттого, что все угодники представлялись ей коричневыми и безглавыми, как Меркурий, делалось еще страшнее» (3, 171)), и в то же время он воспринимался суходольцами как свой, близкий и простой: «И часто заставали Наталью на молитве перед образом Меркурия. Босая, маленькая, поджав руки, стояла она перед ним, шептала что-то, крестилась, низко кланялась ему, невидному в темноте, – и все это так просто, точно беседовала она с кем-то близким, тоже простым, добрым, милостивым» (3, 143). При том, что упомянуты молитвы Натальи, обращенные к святому, следует все же отметить, что в отношении к нему акцентируются скорее не религиозные чувства героев, а нечто другое. Меркурий Смоленский трактуется в повести прежде всего как хранитель предания, которое продолжает жить в сознании суходольцев. Не случайно дважды – и в первом, и в заключительном описании святого – это подчеркивается специально: «Тогда, взяв свою главу в руки, пришел он к городским воротам, чтобы поведать бывшее» (3, 140); «Обезглавленный, пришел святой к согражданам, на руках принес свою мертвую голову – во свидетельство своего повествования» (3, 184). Другими словами, святой Меркурий символизирует еще сохранившуюся – несмотря на все процессы разрушения – глубинную эмоциональную связь с прошлым, трагическим, страшным и притягательным, жуткое ощущение его присутствия и неизбывности. Сходным образом трактуется в повести и сам Суходол, который, с одной стороны, был для молодых Хрущевых «только поэтическим памятником былого», а с другой – оказался в определенном смысле реальностью их собственной жизни, сокровенной частью их души. Так была завершена в русской литературе предложенная Тургеневым суходольская тема.

Знаменательно, что Бунин отозвался и на тургеневского «Отчаянного». Это был рассказ «Я все молчу» (1913), в котором художник очень жестко, не оставляя никаких иллюзий, показал свой вариант открытого предшественником психологического типа.