Проза И. А. Бунина. Философия, поэтика, диалоги

Любопытно и то, что общий заголовок, который объединил два тургеневских рассказа «Старые портреты» и «Отчаянный», – «Отрывки из воспоминаний – своих и чужих» можно воспринимать как обозначение главного принципа повествовательной структуры «Суходола». Именно так и построен бунинский текст – на воспоминаниях суходольцев, «старших» и «младших», вновь и вновь возвращающихся к дорогому их сердцу месту и к событиям, которые стали определяющими в их судьбе. Вместе с тем для Тургенева важны главным образом сами персонажи из прошлого, их «фактура», яркий характер каждого, о ком рассказывается, и это обозначено уже самими названиями рассказов. У Бунина феномен «суходольской души» исследуется, скорее, как некая константа, которая объединяет всех героев и которую невозможно постичь в отрыве от места – усадьбы, родового гнезда, названного вслед за предшественником Суходолом и обладающего особой аурой. И при ближайшем рассмотрении оказывается, что внешнее сходство еще ярче подчеркивает оригинальность бунинского и тургеневского текстов. В «Старых портретах», несмотря на оговоренную в кратком предисловии[250] осложненность субъектной организации, повествование вполне традиционно выстроено: оно ведется от лица рассказчика, лично знакомого с теми, о ком он повествует. Рассказ хронологически последователен и сориентирован на создание некоего завершенного образа уже ушедшей исторической эпохи и ее представителей. Не случайно повествовательным рефреном, отражающим суть авторской рефлексии, становится высказывание главного героя: «Хороша старина, <…> ну и Бог с ней!» (13; 14, 29). Самодостаточность, внутренняя завершенность представленных персонажей и событий их жизни подчеркивается введением в монолог повествователя рассказов от их лица, оформленных прямой речью и призванных четко обозначить личностную и временную дистанцию. Диалог с рассказчиком даже не предполагается. И только последняя история о кучере Иване, выводящая повествование в контекст размышлений о крайностях национальной психологии, отчасти снимает противопоставление современности и исторического прошлого[251].

«Суходол» выстроен иначе. Суходольцы забыли о времени, они живут «пространством» своей усадьбы, нередко восполняя пребывание за ее пределами постоянным, даже навязчивым ее «присутствием» в снах, в мечтах, в воображении. Многие и многие поколения Хрущевых объединяет таинственная, глубокая и страшная привязанность к Суходолу, которая заставляет их снова и снова возвращаться туда. Время бунинской повести, в отличие от «Старых портретов», не поступательно, оно организуется как «вечно длящееся» возвращение в прошлое. Отсюда особый тип повествования, который исключает всякую последовательность изображения и рассказа, представляя собой круг постоянных обращений к одним и тем же – наиболее значимым – событиям семейной хроники.

В таком построении автор использует принцип феноменологического «вслушивания» в реальность, «усмотрения» ее сущности[252]. При этом субъективная авторская воля замещается повествовательной инстанцией «мы», о чем мы писали ранее, во второй главе.

Именно этим обстоятельством и обусловлен пронзительный лиризм повести. «Перекрестная» повествовательная структура органично соединяется с разветвленной символикой изобразительного плана: символика родного продолжена символикой темного, глухого, приметами и явлениями суходольской природы (тишина, грозы и т. п.), символически прочитанными автором[253]. Все это в сочетании с отказом от хронологии в изложении истории усадьбы и ее владельцев приводит к трансформации традиционного хронотопа, и семейная хроника под пером Бунина-художника дорастает до символического образа «национального мира», «след» которого неуничтожим. И поэтому хоть «совсем пуста суходольская усадьба» и «умерли все упомянутые в этой летописи, все соседи, все сверстники их» – истинный суходолец всегда может почувствовать «жуткую близость» к ушедшим, почувствовать, «что было так». Нужно только «представить себе всеми забытых Хрущевых» и помнить, что «вот этот покосившийся крест в синем летнем небе и при них был тот же, <…> что так же желтела, зрела рожь в полях, <…> а здесь была тень, прохлада, кусты, <…> и в кустах этих так же бродила, паслась вот такая же, как эта старая белая кляча с облезлой зеленоватой холкой и розовыми разбитыми копытами» (3, 187).