Проза И. А. Бунина. Философия, поэтика, диалоги

Отсюда особая «нелогичная» логика развертывания сюжета воспоминаний, которую Леонтьев оговаривает в тексте, объясняя ее непроизвольным характером деятельности памяти: «Самые мои воспоминания идут не так, как дело шло в жизни. <…> То помню я себя в глубокой мгле. <…> Ни дома, ни деревьев не вижу перед собою, а только перила балкона и на балконе трех девушек. <…> Лиц этих девушек я не помню, <…> но пестрый ситец одной мне знаком – дикий, с красными узорами. <…> Потом улыбается мне свежий молодой родственник в коричневой венгерке – улыбается, а на него ласково прыгает борзая собака»[301].

Ясно, что память не просто непоследовательна, она избирательна, и избирательность эта диктуется ее «хорошим вкусом». Сравните с тем, как вспоминает Арсеньев. Ему больше всего запомнились из детства летние дни, непременно солнечные, сияющие, с цветами, бабочками, птицами. Дальше он лишь упоминает о множестве долгих «серых и жестоких» дней, когда «по целым неделям несло непроглядными, азиатскими метелями», а «крещенские морозы» наводили «мысль на глубокую древнюю Русь», и тут же память странным образом связывает два события: «В такие морозы замерзла однажды на паперти собора нищая дурочка Дуня, <…> тотчас же вслед за этим мне вспоминается бал в женской гимназии, – первый бал, на котором я был. Дни стояли тоже очень морозные» (6, 77).

А вот прямые переклички фрагментов, где герои вспоминают книги и где предельно конкретно проявлена столь дорогая обоим авторам идея обязательной оформленности, воплощенной формы: у Леонтьева: «Книг у меня много, одна лучше другой; не говоря уже о содержании, какие есть переплеты! Роскошные сафьянные и скромные с белыми, голубыми и красными буквами на дикой и гороховой бумаге» (22); у Бунина: «Там оказалось множество чудеснейших томиков в толстых переплетах из темно-золотистой кожи с золотыми звездочками на корешках. <…> Как восхитительны были их романтические виньетки, – лиры, урны, шлемы, венки – их шрифт, их шершавая, чаще всего синеватая бумага и чистая, стройная красота, благородство, высокий стан всего того, что было на этой бумаге напечатано!» (6, 101). И в том и другом случаях – острота художественного видения, «образной и чувственной» памяти, преображающей предметный мир.

Чтобы усилить яркость и остроту явленных картин, К. Леонтьев отступает от хронологической последовательности в изложении событий, существенно корректируя и оживляя рассказ о прошлом его живописанием. Способность повествователя увидеть прошедшее во всей полноте красок, цветов, оттенков и положений во многом определяет структуру произведения. В тексте оговаривается сам принцип свободной компоновки материала, напоминающий рядоположенность образов в живописном полотне: «Опять целый ряд живых, но бессвязных картин» (23); «Передо мной картинка» (24) и т. п. То есть в леонтьевском тексте мы обнаруживаем сходную с бунинской приоритетность пространственного языка[302]. Различия – в степени «доведенности». Безусловно, леонтьевский текст в этом отношении несколько «приглушен», он только пробует те новые элементы, которые затем будут так ярко и системно представлены «вершинным» произведением Бунина. Во многом благодаря этому достигается эффект интенсивного проживания прошлого, его непосредственного «вхождения» в настоящее героя: «…мне ясно виден воздушный образ небогатой невесты в белом платье с черной бархаткой на шее. <…> Еще виден мне, после, угол желтой комнаты, ряд стульев, молодая в розовом капоте на одном из них и Сережа в вицмундире, целующий ее руку» (41). Так писатель с почти фанатической обязательностью придает картинам, «явившимся» из прошлого, завершенность и совершенство формы.

Уже при самом первом знакомстве с текстом мы обнаруживаем принципиально новую для литературы этого периода установку на приоритетность эстетического критерия. Его структурообразующая роль для всего произведения обнаруживается и обеспечивается «двойным» способом – характером самого мироотношения героя, находящегося там, в прошлом, («неизящное, простое не соблазняло меня»), а также особым свойством памяти повествователя – эстетически преображающей прошлое, устремленной к достижению в самом процессе вспоминания художественных «результатов». Сознание, воспринимающее и переживающее мир эстетически, в эстетически состоявшихся формах, продолжает жить памятью повествователя, как бы «наращивая» свой эстетический и художественный потенциал. А явления, предметы, персонажи окружающей жизни тем самым предстают в книге как прошедшие строгий отбор, как «продукты» двойной эстетической оценки.

Двойной эстетический критерий придает произведению при всей его свободной композиции удивительную внутреннюю цельность, гармоничность, сюжетную и стилевую завершенность.