Проза И. А. Бунина. Философия, поэтика, диалоги

Главный герой «Подлипок» Владимир Ладнев эстетически и художественно одарен. Он обладает с самого раннего детства богатым воображением: «Воображение было у меня всегда необузданное» (39). Причем это воображение носит подчеркнуто формообразующий характер, оно устремлено к венчающей процесс форме. Так, будущее, о котором грезит мальчик, предстает в картинах, отмеченных определенностью общего плана и четкостью эстетически значимых деталей. Подобных картин в тексте предостаточно: «Я рисовал себе с блаженством, как я живу в губернском городе, как блистаю. <…> Передо мной театр губернский. <…> Смешанная прелесть красок, музыка, толпа везде, <…> больше всего занимало меня то, как я буду одет. На мне будет коричневая куртка или черная бархатная; волоса в кружок, но не по-русски, а так, как у пажей, молодых рыцарей и принцев. <…> Я видел даже, что я то лорнирую кого-то, то склоняюсь к кому-то в ложу и говорю игриво, и все смотрят на меня и снизу, и с боков, и сверху» (63–64).

Напряженность созерцания граничит с болью, и это есть прикосновение, приобщение к тайне красоты. Такую «боль от красоты» Ладнев испытывает, вглядываясь в окружающую природу. Проходящий через все повествование образ серебристого тополя становится для героя тем знаком проявленной красоты, которая таинственно и порой мучительно включается в нашу жизнь: «Большой тополь, который осенял верхние окна и балкон нашего небольшого, но красивого каменного флигеля, сводил меня с ума. Он и зимою был живописен, когда весь покрывался инеем и на сучьях его дремали галки, стряхивая с него серебристую пыль» (123); «Я обнял ее молча.

В эту минуту большой серебристый тополь, который стоит у нас в палисаднике перед балконом, зашевелился, зашумел вдруг как живой и смолк» (182).

«Эстетический фанатизм» в переживании мира проявляется у героя и в особом отношении к цвету. Нельзя сказать, что цветовая палитра художника здесь уж слишком богата и разнообразна. Напротив, в цветовом решении леонтьевский мир достаточно сдержан, приглушен. Больше всего цвета в первой части романа, что психологически точно передает особенную яркость и разноцветность первых детских впечатлений. Очевидны цветовые предпочтения, которые мы обнаруживаем на протяжении всего текста: «Вот розовый дом с дикими ставнями, осененный тремя елями» (19); «Я думал тогда о благорастворении голубого воздуха и тоже кланялся в землю» (23); «а в тени позднее, к середине лета, расцветает лиловый цвет кукушкиных слезок» (31); «Белые цветки были чуть подернуты розовым внутри и пахли слегка горьким миндалем, разливая и кругом этот запах на несколько шагов. <…> Я тотчас же вспомнил Пашу» (33); «розовый длинный фартук ее был виден издали» (35); «Что за прелесть!.. розовый цвет белья» (40); «С мыслью о матери я привык соединять чувство изящного, глядя на белокурую женщину в голубом газовом шарфе и с букетом белых роз в руке» (155); «Софья в черном атласном салопе и розовой шляпе» (209).

Утонченность леонтьевских розового и голубого подчеркивается сквозным красным цветом, отмеченным двойственностью семантики. С одной стороны, восприятие и память удержали красный как цвет, контрастирующий с серой бесформенностью и непроявленностью: «…мне под куртку через жилет подвязали красный шелковый пояс, вместо генеральской ленты» (52); «гусар ли на серой лошади, в красном ментике и голубых брюках, или это кавалергард в белом колете с красным воротником, или конный гренадер, у которого развевается сзади пунцовый язык на мохнатом кивере» (83). С другой – красный соотносится героем с тем неизящным, грубым, простым, что угрожает красоте пошлостью, усредненностью и смешением форм: «круглое красное лицо, наглые глаза, кружева на чепце развеваются, и, ко всему, несносная страсть к болтовне, кривому употреблению выражений, наворованных из дворянского словаря, и сплетни, сплетни без конца» (28); «…объявил ей о намерении жениться на этой красавице. Тетушка отвечала: “Ах, батюшки мои, да она урод. Помилуй! Красная, толстая девка!”» (63).

Кульминацией цветового сюжета, проявляющего дар художественного видения героя, можно считать соотнесение им собственного «я» с лиловым цветом: «Иногда, блаженствуя и любуясь самим собой, я сравнивал себя с лиловым цветом. <…> Конечно, я не так умен, как Юрьев, и не так блестящ и не так грациозен духовно, как Яницкий. <…> Что ж, тем лучше! Если они выше меня на двух концах, то я полнее их. <…> Я как лиловый цвет – смесь розового с глубоко-синим!» (212, 213).