Проза И. А. Бунина. Философия, поэтика, диалоги

Ладнев, подобно Мите Карамазову, захваченный тайной красоты, ищет в любви, в переживании любовного чувства все новые и новые ее проявления. Власть Эроса, которую испытывает на себе герой, помогает ему острее, трепетнее, тоньше почувствовать красоту мира, пережить ту самую «боль от красоты», о которой уже говорилось. «Кто хочет узнать подлинного Леонтьева, должен пережить чары и отраву его беллетристики», – писал С. Булгаков, имея в виду эротичность его прозы, «едва различимый подчас, но сильно действующий яд чувственности»[303]. В «Подлипках», сравнительно небольшом по объему тексте, невероятное и, пожалуй, не имеющее аналогов в русской литературе число женских персонажей: Катя, Клаша, Софья, Олинька, Паша, Верочка, Людмила, Лена, Даша, Лиза. И каждая героиня, подобно Грушеньке из романа Достоевского, имеет собственный «изгиб», вносит в мир Ладнева свое, особое очарование, совершенно конкретно проявляя эстетическую ненасытность героя, его поразительную изощренность в восприятии все новых и новых оттенков красоты.

А в переживании «красоты-загадки» леонтьевский герой уже несет в себе ставрогинско-карамазовскую проблематику: он «с идеалом содомским в душе, не отрицает и идеала Мадонны» (Ф. Достоевский) (хотя применительно к Ладневу справедливее было бы так изменить известную цитату: «с идеалом Мадонны в душе, не отрицает и идеал содомский»). Особое наслаждение герой «Подлипок» испытывает, когда в отношениях с Катюшей и Пашей смешиваются хищная жажда обладания и кроткая жалость к жертве. Очень важное значение в книге приобретает сюжет любви к Паше. Герой расстается с ней, отказываясь от соблазна обладания. В. Котельников справедливо пишет о том, что Ладнев, все время вслушиваясь в некий голос, зовущий его прочь от соблазнов, «постепенно понимает, что это не просто голос совести, что смысл преодоления себя, своей плотской природы был не в совершении “честного поступка”, не в торжестве добродетели, а в чем-то высшем»[304]. И это высшее ученый трактует как требование «другой красоты» – красоты Мадонны. Герой действительно признается в финале: «Мне дорого то, что хоть одно лицо из первой молодости моей осталось в неподвижной чистоте; все обманули, все разочаровали меня хоть чем-нибудь – одна Паша навсегда осталась белокурым, кротким и невинным ребенком» (245). Между тем другие рассуждения Ладнева заставляют усомниться в однозначности трактовки его выбора: «Да лучше страстный порок, чем гнусная посредственность! Страстный порок – так! Но если связь с этой бедной девушкой приведет меня к другого рода пошлой посредственности, к дряхлым колебаниям чувства, к стесняющему дыхание страху низости и страху жертвы?» (239); «Куда ни обернусь я, везде вижу слезы, и слезы пошло утертые, и опять слезы» (240). Вероятно все же, что в своем отказе Ладнев руководствуется в большей степени не требованиями горней красоты, а страхом пошлости, страхом разрушения красоты и поэзии отношений в целом. Именно поэтому его монолог завершается воспроизведением картинок из жизни великих людей: они, как и прочие обыкновенные люди, проживают свою жизнь в душном браке, в пошлости и скуке. Развитие любовных отношений – независимо от того, освящены они узами брака или нет, – почти с неизбежностью закона приводит к утрате яркости первых переживаний, к той губительной простоте, к тому смешению форм, которые убивают «цветущую сложность» жизни и любви. А потому, вопрошает Ладнев: «Не лучше ли стать схимником или монахом, но монахом твердым, светлым, знающим, чего хочет душа, свободным, прозрачным, как свежий осенний день? Эта светлая одинокая жизнь не лучше ли и душного брака, где должны так трагически мешаться и жалость, и скука, и бедные проблески последней пропадающей любви, и дети, и однообразие?» (240). Как не вспомнить здесь размышления Арсеньева: «Неужели и впрямь мы сошлись навсегда и так вот и будем жить до самой старости, будем, как все, иметь дом, детей?» (6, 268). Или другой эпизод, когда в ответ на слова брата Николая – «подрастешь, будешь служить, женишься, заведешь детей», – маленький Арсеньев разрыдался от ужаса перед «низостью подобного будущего».

Если говорить о «Подлипках», вряд ли возможно считать, что Ладнев в конце концов выбирает идеал Мадонны. Скорее всего, само понимание им красоты исключает такой выбор. И здесь мы вступаем в область полемики Леонтьева и Достоевского.

Есть глубокий смысл в том, что столь выраженный эстет Леонтьев не услышал призыва своего великого современника к красоте, которая способна спасти мир. Напротив, в его оценках сквозит скорее неприятие эстетической позиции писателя. По мнению С. Булгакова, за этим неприятием скрывается тайна самого Леонтьева – прельщение красотой и религиозное неверие в нее[305]. Красота представлялась ему автономным началом жизни, безотносительным к добру и злу. Если иметь в виду эстетическую сферу – в леонтьевской красоте нет «Того присутствующего, к Которому должен быть обращен всякий культ»[306].