Проза И. А. Бунина. Философия, поэтика, диалоги

Леонтьев, таким образом, представляет редкий тип художественного сознания, сориентированного на сохранность формы как гаранта сохранности культуры и на непосредственное переживание реальности, в том числе и уже «ушедшей», наполняющее эти сохраненные формы «живой жизнью». И именно в таком качестве он как художник особенно опередил свое время и оказался удивительно созвучен философско-эстетическим исканиям Бунина. Поразительна перекличка финалов «Подлипок» и «Жизни Арсеньева». Оба произведения заканчиваются воспоминанием о возлюбленной, уже умершей, но не забываемой героями. Любовь завершилась в фактическом, историческом времени – но остается жить в памяти. Память побеждает смерть и, будучи сама творчеством, становится источником художественного творчества. Эта тема, акцентируемая в финале авторами, придает всему сюжету воспоминаний расширительный смысл. События, люди, предметы, картины природы, воскрешаемые памятью, освобождаются из-под власти бренного, текущего и возвращаются вечности. Время, отчужденное от человека, несущее ему смерть, усилиями памяти преодолевается, восстанавливается живое, очеловеченное время. Безусловно, то, что у Бунина стало центром его художественной концепции, в мире Леонтьева присутствует лишь на уровне догадки, предчувствия, мотива. Поэтому, например, в воспоминаниях его героя фактически отсутствует опыт переживания смерти. В отличие от Арсеньева, он вообще часто останавливается на пороге переживания или обретения того или иного опыта. Достаточно вспомнить историю с Пашей.

Вместе с тем Леонтьев был одним из первых, кто так явно предчувствовал катастрофические последствия разрушения форм и размывания эстетического критерия. На это предчувствие Бунин предложил свой вариант ответа. Ответа, какая память противостоит разрушительным процессам, защищает личность и пространство культуры в целом.

§ 3. Благая весть или дьявольское наваждение: рассказ И. А. Бунина «Безумный художник» в контексте гоголевского «Портрета»

В 1921 г., уже в Париже, Бунин, потрясенный национальной катастрофой, пишет рассказ «Безумный художник», необычный для своего творчества, который и типом героя, и манерой письма как будто отсылает нас к романтической традиции изображения художников-безумцев. Герой рассказа приезжает в «древний русский город» в канун Рождества, чтобы исполнить давно задуманное – создать картину, посвященную Событию, ознаменовавшему начало новой истории человечества. «Я наконец воплощу все то, что сводило меня с ума целых два года. <…> Весь мир должен узнать и понять это откровение, эту благую весть! <…> В мире <…> нет праздника выше Рождества. Нет таинства, равного рождению человека. Последний миг кровавого, старого мира! Рождается новый человек!» – вдохновенно заявляет художник. Названа дата приезда героя в город: «Двадцать четвертое декабря тысяча девятьсот шестнадцатого года!» (5, 43).

Очевидно, что, точно обозначая время, ставшее для многих русских людей знаком рокового рубежа, художник сразу же расставляет необходимые акценты. Личное безумие героя измеряется общей мерой национальной трагедии. Этот рассказ органичен в ряду «Окаянных дней», «Конца», «Косцов», «Пингвинов» – произведений, гневных и пронзительных по остроте переживания утраты родины, когда еще «боль не отстоялась в думу». Черты и знаки того родного, милого сердцу, что когда-то составляло целый мир, щедро явлены в рассказе, организуя его пространство. В самом начале дается описание провинциального русского города, в котором, несмотря на последующие упоминания о войне, еще все наполнено предпраздничным уютом, теплотой, отмечено ладом, покоем: «Золотилось солнце на востоке, за туманной синью далеких лесов, за белой снежной низменностью, на которую глядел с невысокого горного берега древний русский город. Был канун Рождества, бодрое утро с легким морозом и инеем» (5, 41). Традиционность жизни здесь, ее сохранившийся и пока еще не нарушаемый уклад подчеркиваются повтором слова «старый», акцентирующим семантику употребленного ранее «древний»: «В старой большой гостинице на просторной площади, против старых торговых рядов, было тихо и пусто, прибрано к празднику» (5, 41).