Проза И. А. Бунина. Философия, поэтика, диалоги

Очевидно, что для бунинского художника эти смыслы утрачены. Бунин прекрасно показывает, как разрушение веры и религиозное бесчувствие влияют на характер творчества. Состояния, когда «горячечное вдохновение <…> совершенно не повиновалось ему», когда «мрачные, дьявольские наваждения» «черными волнами» заливали его воображение, сменяются, не без влияния выпитого одеколона, иллюзией вдруг обретенной свободы. И тогда он воображает себя «не рабом жизни, а творцом ее»: «Вскоре юношеская сила овладела им – дерзкая решительность, уверенность в каждой своей мысли, в каждом своем чувстве, сознание, что он все может, все смеет, что нет более для него сомнений, нет преград. <…> Теперь перед его умственным взором, с потрясающей, с небывалой доселе ясностью, стояло лишь то, чего жаждало его сердце, сердце не раба жизни, а творца ее, как мысленно говорил он себе» (5, 49).

Особая лексика, введенная повествователем в описания образов, возникших в воображении художника в минуты «уверенности» и творческой «свободы», знакова. Она отражает состояние сознания экзальтированного, деформированного страстями, отмеченного влиянием демонических сил: «Небеса, <…> млеющие эдемской лазурью и клубящиеся дивными, хотя и смутными облаками»; «жуткая литургическая красота небес»; «дева неизреченной прелести», «дикий, могучий Иоанн, препоясанный звериной шкурою», «в исступлении любви» (курсив мой. – Н. П.) и т. п. То, что переживает художник, создавая свое произведение, далеко от подлинного творческого подъема. Скорее, это действительно напоминает болезнь, одержимость: «И художник снова кинулся к своей работе. Он ломал и с лихорадочной поспешностью, трясущимися руками вновь острил ножом карандаши. Догоравшие свечи, оплывшие, текущие по раскаленным подсвечникам, еще жарче пылали возле его лица, завешанного вдоль щек мокрыми волосами. В шесть часов он бешено давил кнопку звонка: он кончил, кончил! Затем побежал к столу и стоя, с бьющимся сердцем, стал ждать коридорного. Теперь он был бледен такой бледностью, что губы у него казались черными. Вся куртка его была осыпана разноцветной пылью карандашей. Темные глаза горели нечеловеческим страданием и вместе с тем каким-то свирепым восторгом» (5, 50).

Важно, что создает свое полотно художник именно в то время, когда тысячи православных в храмах переживают Таинство рождения в мир Спасителя. От этого понимания сотворенный художником «шедевр» становится еще страшнее, воспринимается как кощунство, как богохульство. Горькой иронии исполнено суждение повествователя, организованное по принципу несобственно-прямой речи: «Вот, сию минуту вбежит коридорный, и он, творец, завершивший свой труд, изливший свою душу по воле самого божества, быстро скажет ему заранее приготовленные, страшные и победительные слова: «Возьми. Я тебе дарю это» (5, 50). Можно только догадываться, воля какого божества имеется в виду.

Следовательно, история безумного художника вобрала в себя два жизненных сюжета из гоголевского «Портрета» – Черткова, охваченного дьявольским наваждением и кончившего полным безумием, и иконописца Григория, совершившего духовный подвиг. Бунин, отталкиваясь от прецедентного текста и трансформируя его, поддерживает идею предшественника об ответственности художника, дерзнувшего обратиться к евангельским темам. Вместе с тем он создает рассказ не только о том, что художник «трудом и великими жертвами <…> должен прежде очистить свою душу, чтобы удостоиться приступить к такому делу»[321], а об отпадении от Бога и последствиях такого отпадения, трактуемых в общенациональном ключе. В том, что в образе бунинского художника странно сошлись два столь различных персонажа из произведения предшественника, явлен характер модернистской эпохи, манипулирующей традиционными ценностями, а также показано поведение творческой интеллигенции этой эпохи, слишком «свободно» относящейся к религиозным вопросам.

Глава 4 Функции классического текста в «Темных аллеях»

§ 1. Чужая цитата как «авторский знак» Бунина-художника