Проза И. А. Бунина. Философия, поэтика, диалоги

Рассказ «В одной знакомой улице» выстроен иначе: личный повествователь, герой и автор пребывают здесь в нерасторжимом и органическом единстве. Если в первом рассказе художник опирается на традиционную повествовательную форму, которая предполагает аналитическое различение авторского и персонажного «я», то здесь изначально присутствует «некая межсубъектная по своей природе целостность»[325], когда перед нами «не просто я-повествование, ибо субъект речи здесь не герой в обычном смысле, точнее – не только герой, но и образ автора»[326]. Характерно начало рассказа, сразу и особым образом соединяющего героя-повествователя и автора, известного своим редкостным артистизмом, поразительным умением воспринимать «чужое» как «свое»: «Весенней парижской ночью шел по бульвару, <…> чувствовал себя легко, молодо и думал:

В одной знакомой улице
Я помню старый дом
С высокой темной лестницей,
С завешенным окном» (5, 397).

Автор-художник непосредственно проявляет себя в столь показательном «думал», не вспоминал (!) (Ср.: «думаю я словами Корана» из «Тени птицы» или – из высказываний Бунина, записанных Г. Кузнецовой: «Я ведь чуть где побывал, нюхнул – сейчас дух страны, народа – почуял. Вот я взглянул на Бессарабию – вот и “Песня о гоце”. Вот и там все правильно, и слова, и тон, и лад»[327].) Характерно также отсутствие местоименных форм, обозначающее неопределенную, вероятностную природу субъекта, его «незаданность», «неравность самому себе». Кроме того, слово «думал» выступает здесь не только знаком авторской способности к перевоплощению, оно напрямую связано со спецификой сюжетной и структурно-образной организации рассказа. Думая словами известного романса Я. Полонского «Затворница», герой проживает сюжет лирического текста как сюжет собственной жизни. При этом цитаты из Полонского не только запускают монолог-воспоминание, но и структурируют его, композиционно организуют. Процесс думания «чужими» стихами перерастает в процесс возвращения к самому себе, к тому подлинному, интимному, главному, чем выстраивается человеческая личность, человеческая жизнь. Перед нами воспоминания, которыми жив человек и, полагаясь на которые он созидает самого себя. Этим характерным «думал» и цитатой, сразу же приведенной героем, мы поставлены, по существу, лицом к лицу с состоянием сознания, о котором очень точно писал М. Мамардашвили, имея в виду сочинения М. Пруста: это состояние, «у которого нет начала, – сознательная жизнь так устроена, что ее нельзя начать. Если она есть, то уже была. <…> В сознательной жизни что-то живет, во что мы включаемся, и сами мы не можем быть началом. Более того, сам акт выбора нами самих себя и является, возможно, проявлением действия этого “что-то”, а не нашим действием»[328]. В данном случае текст Полонского играет роль этого «что-то», ведущего героя в его воспоминаниях. Поэтапное цитирование, сопровождаемое характерными комментариями-переживаниями: «Чудесные стихи! И как удивительно, что все это было когда-то и у меня!»; «И там светил. И мела метель, и ветер сдувал с деревянной крыши снег»;

«И это было» (5, 397) – с добавлением все новых и новых подробностей, превращает бунинский текст в живой, развертывающийся на наших глазах диалог. Диалог, в котором герой и автор не реализуют свои готовые, предшествующие повествованию роли, – они, если можно так сказать, формируются в самом процессе повествования, с каждой новой цитатой проясняя для себя что-то новое и важное, переходя от одного ощущения и переживания к другому. Отсюда эти навязчивые повторы конструкций с союзом «и», обороты «и вот», нагромождение предметных и природных деталей, эта поразительная бунинская «вещественность», бунинская телесность, придающая самому эфемерному сюжету почти ощущаемую и осязаемую реальность. Цитаты дробят монолог на фрагменты, и в завершающем, самом большом по объему, подробности вдруг сменяются вопросом, обращенным героем к самому себе: «Что еще помню?» – следует финальная сцена проводов на вокзале, которая резко обрывается, и завершается рассказ краткими, энергичными фразами, резко контрастирующими со всем остальным: «Больше ничего не помню. Ничего больше и не было» (5, 398). Эти суждения и своим содержанием, и самой своей простотой и определенностью несут в себе значение итога всей жизни. История о «студенте, каком-то том я, в существование которого теперь уже не верится», о его влюбленности в «дочь какого-то дьячка в Серпухове» вдруг обретает острое экзистенциальное звучание.

Вместе с тем, восприняв поэзию Полонского как что-то очень близкое, родное и виртуозно соединяя ее лирический потенциал и национальный колорит с собственным словом, Бунин тем не менее вновь допускает неточность в цитировании источника:

У Полонского: У Бунина:

Там огонек, как звездочка, Там огонек таинственный

До полночи светил… До полночи светил…

И что за чудо-девушка Ах, что за чудо девушка

В заветный час ночной В заветный час ночной,