Проза И. А. Бунина. Философия, поэтика, диалоги

Это произведение, традиционно именуемое философским трактатом, носит, безусловно, обобщающий характер и по уровню предложенной концепции, и по мастерству ее воплощения. Это результат многих и многих наблюдений, размышлений, «вчитываний» и «вслушиваний», встреч, бесед, переживаний. Отсюда такая широта и свобода в использовании материала – художественного, мемуарного, публицистического, философского, критически-интерпретационного: от библейских источников и высказываний Будды до суждений яснополянских мужиков и отрывков из личных писем. И вместе с тем это не столько обобщение, сколько общение. Перед нами блистательно разыгрывается «ситуация встречи» (термин В. С. Библера), в которой как источник нового содержания важен момент сопряженности различных ценностных и эстетических смыслов. «Всякая подлинная жизнь есть встреча», – писал М. Бубер, разработавший в своих сочинениях проблему онтологического диалога[460]. И, подобно этому, читатель действительно обретает подлинность содержания, только включившись в «ситуацию встречи», в процесс общения двух художников и двух личностей.

Концепция как смысловой узел обозначена в самом начале, но это лишь тема разговора, а дальше «на наших глазах» и «при нашем участии» она, подобно «узлу», развязывается, развивается, обогащается. Как и должно быть в диалогическом общении, автор снова и снова «слушает» Толстого, дает ему возможность свободно говорить, очень широко цитируя его дневники, произведения, письма: «Родился я и провел первое детство в древне Ясной Поляне» (9, 9); «28 окт. 1910 г., Оптина Пустынь. Лег (вчера) в половине 12. Спал до третьего часа. Проснулся и опять, как прежние ночи, услыхал отворяние дверей и шаги» (9, 12); «Подняться на точку, с которой видишь себя. Все в этом» (9, 15); «Человек переживает три фазиса, и я переживаю из них третий» (9, 17); «Милые мои дети, Таня и Сережа! Надеюсь и уверен, что вы не попрекнете меня за то, что я не призвал вас» (9, 24); «Думают, что болезнь – пропащее время. Говорят: “Вот выздоровлю и тогда…” А болезнь самое важное время» (9, 157); «С этого началось для князя Андрея вместе с пробуждением от сна пробуждение от жизни» (9, 156) и т. п.

Тем самым Бунин действительно стремится разрушить традиционную схему субъектно-объектных отношений автора и героя, наделяя Толстого правом «прямого присутствия» в тексте, возможностью непосредственно вступать в авторское повествование. Этот прием, работающий в системе других, очень показателен, поскольку помогает художнику сразу с первых страниц, заявить о своем, оригинальном способе коммуникации с гением. «Освобождение Толстого» – еще один пример «философской чуткости» художника, органической созвучности его мироощущения идеям эпохи. Я имею в виду то, что в книге, по существу, предложен и реализован вариант постижения личности, оставившей ярчайший след в культуре и духовной жизни, постижения как прямого общения с ней в «ситуации встречи» и что может быть осмыслено, истолковано и оценено в сопоставлении с идеями философов-«коммуникаторов» XX в. – К. Ясперса, М. Бубера, М. Бахтина, В. Библера и некоторых других.

Толстой для Бунина не объект исследования и приложения интеллектуальных и эстетических усилий, художником движет живая сопричастность толстовскому космосу, поэтому он сознательно пытается выстроить тот мир, тот тип отношений, который М. Бубер называет миром «Я-Ты».

«Как опыт мир принадлежит основному слову Я-Оно. Основное слово Я-Ты утверждает мир отношений», – пишет философ[461]. И далее: «Если Я обращен к человеку, как к своему Ты, то он не вещь среди вещей и не состоит из вещей. <…> Ты встречает меня. <…> Я вступаю в непосредственное отношение с ним»[462].

Можно сказать, что бунинский текст пропитан энергетикой такого подхода. Организовать общение с Толстым по принципу «Я-Ты» – это значит не только смоделировать «прямое присутствие» гения в тексте, давая ему возможность говорить от первого лица. Необходимо показать, дать почувствовать исключительную ценность, уникальность этого Ты. Автор открывает свои собственные переживания и впечатления, не стыдится своих высоких оценок: «Мечтать о счастье видеть его я начал очень рано» (9, 50), «Во всей всемирной литературе нет ничего похожего на эти строки и нет ничего равного им» (9, 45) и т. п. Но не ограничивается этим, а стремится с самого начала обеспечить своему герою достойный, с его точки зрения, контекст, достойное жизненное пространство.