Проза И. А. Бунина. Философия, поэтика, диалоги

Страницы, посвященные созерцанию реальности в лунном свете, «в лунном дыму» и «общению» героя с луной, не только поэтичны, но и концептуально значимы в тексте. Уже упоминалось, что переход Арсеньева из младенчества в более взрослую жизнь ознаменован появлением «бледной и грустной осенней луны», показавшейся ему очень близкой, понимающей и как будто бы испытывающей те же «несказанно-сладкие и горестные чувства», что и он сам. Это начало «лунного сюжета», который обретает в книге выраженный и в определенном смысле завершенный характер, органично проецируется в эстетико-философский план произведения, обогащая его, привнося в него свою долю художественной выразительности.

Отношение к луне настолько интимно, лично, что иногда возникает совершенно несвойственный Бунину при изображении явлений природы эффект ее очеловечивания, антропоморфизации. Луна в бунинском мире может «стоять и глядеть», «покорно следовать» за героем, «обходить кругом весь сад», «ходить по-летнему», светиться «белизной лица», показывать, как «все больше грустнел и туманился» ее «бедный, слегка склоненный набок» лик (6, 159); быть «теплой и золотистой» (6, 130); открывать «красоту деревенской ночи, родных окрестных полей, родной усадьбы», «мерцающих в небесной высоте редких лазурных звезд» (6, 25), преображать реальность и быть одновременно «давно знакомой» (6, 120).

Подобная разработанность в тексте «лунного поведения» отнюдь не разрушает органического стиля книги, хотя и акцентирует, доводит до предельной для художника степени принцип феноменологической соединенности субъекта и объекта[160]. Но главное, что разнокачественной проявленностью «луны» в жизненном мире Арсеньева достигается возможность наполнить, расширить этот мир – и не только космически, но и мифологически.

«Луна» входит в арсеньевский мир прежде всего для того, чтобы сопровождать героя в его путешествии по жизни. Эта функция сопровождения так или иначе заявлена и прочитывается практически в каждом «эпизоде с луной». Но с наибольшей силой она проявилась, пожалуй, в одном из самых поэтических и совершенных фрагментов книги – когда речь идет о «выходе» героя в «светлое безмолвное царство лунного сада» летней ночью. Трудно удержаться от того, чтобы процитировать – пусть с неизбежными купюрами – этот сам за себя говорящий текст: «Пустая поляна перед домом была залита сильным и странным светом. Справа, над садом, сияла в ясном и пустом небосклоне полная луна с чуть темнеющими рельефами своего мертвенно-бледного, изнутри налитого яркой светящейся белизной лица. И мы с ней, теперь уже давно знакомые друг другу, подолгу глядели друг на друга, безответно и безмолвно чего-то друг от друга ожидая. <…> Потом я шел вместе со своей тенью, <…> и луна покорно следовала за мной. Я шел, оглядываясь, – она, зеркально сияя и дробясь, катилась сквозь черный и местами ярко блестящий узор ветвей и листьев. <…> Я стоял, глядел – и луна стояла, глядела. <…> И так мы обходили кругом весь сад. Было похоже, что и думаем мы вместе – и все об одном: о загадочном, томительно-любовном счастье жизни» (6, 120–121).

Контрастируя своей «полнотой» и «самодостаточностью» как с «пустой поляной», так и «пустым небосклоном», луна в то же время их соединяет, заливая «сильным и странным светом» земное пространство и сияя в небесном. Тем самым луна становится для героя как бы посредником между небом и землей – что вычитывается также и из других эпизодов – и эта роль обеспечивает ей естественное вхождение в его человеческий мир («мы с ней теперь уже давно знакомые друг другу»; «Было похоже, что и думаем мы вместе»). Понятно, почему именно луна занимает такое место жизни Арсеньева – выбрано небесное светило, символизм которого органичен для художественной философии книги.

Близость «лунного» и человеческого состояний (6; 120, 158, 209), а точнее проекция луны – с ее вечной изменчивостью, тягой к полноте воплощения (от месяца к полной луне) и совершенным освобождением от него – в жизненное пространство героя – по-новому представляет в книге тему творческой личности, творческого поведения, творчества в целом. Не случайно в книге повторяются эпизоды, когда именно лунный свет, лунная ночь активизируют творческую деятельность героя: «Сколько бродил я в этом лунном дыму. <…> Сколько юношеских дум передумал, сколько твердил вельможно-гордые Державинские строки: “На темно-голубом эфире / Златая плавала луна”» (6, 101); «И опять наступили лунные ночи, и я выдумал уже совсем не спать по ночам, – ложиться только с восходом солнца, а ночь сидеть при свечах в своей комнате, читать и писать стихи, потом бродить по саду» (6, 129); «…ночь, оказывается, лунная: за мутно идущими зимними тучами мелькает, белеет, светится бледное лицо. <…> Я до боли держу голову закинутой назад, не свожу с него глаз и все стараюсь понять, <…> какое оно? Белая маска мертвеца? Все изнутри светящееся, но какое? Стеариновое? Да, да, стеариновое! Так и сказать где-нибудь!» (6, 235).