Проза Лидии Гинзбург. Реальность в поисках литературы

Другие парадоксы подхода Гинзбург порождены ее понятием автоконцепции. Она описывает процесс выстраивания такого образа как необходимую меру при преодолении человеком XX века его фрагментированности – меру, благодаря которой человек становится способен оценивать свои поступки по некоему выбранному им критерию. И все же те образы себя, которые Гинзбург документирует у других людей, задумываются как механизмы выживания, способы лавировать между коварными рифами социальной иерархии. Эти образы себя используются, чтобы отстоять превосходство эго одного человека над эго другого, чтобы «взять свое»; это удобные агрегаты, которые исключают и извиняют некрасивые поступки посредством утверждения, что эти поступки не принадлежат данному человеку. Способность этих автопостроений служить защитной броней крепнет по мере того, как человек терпит все больше личных неудач в жизни. В своих записях Гинзбург подходит к этой проблеме аналитически и проявляет беспощадную честность к себе и другим. Она описывала себя как типичного человека своего поколения, одного из тех, кто стал очевидцем катастрофических исторических событий и осознал «неизбывность социального зла и иллюзорность индивидуального существования». Между тем как во многих ее текстах, имеющих более автобиографический характер, проблемы идентичности (в том смысле, что существование некой неизменной личности или индивидуальности ставится под сомнение), памяти и ответственности рассматриваются рефлексивно, изучение ее современников в большей мере сфокусировано на аспектах, касающихся отношений с другими людьми[1049].

Возможно, то, что Гинзбург обостренно воспринимала переживание иерархий своими современниками, объясняется тем фактом, что несколько десятилетий, на которые пришлась середина ее жизни (1930‐е, 1940‐е и 1950‐е годы), она натыкалась на помехи самореализации почти во всех сферах деятельности – в профессии и творчестве. Ее положение было относительно маргинальным отчасти потому, что режим нетерпимо относился к некоторым аспектам ее идентичности (еврейская национальность, сексуальная ориентация, верность формалистам), но более потому, что она не желала идти на идеологические и нравственные компромиссы. Тем временем она внимательно наблюдала, как другие, движимые своими разнообразными волеизъявлениями, устремлениями и чертами личности, поднимались на верхние ступени в профессиональных иерархиях или впадали в немилость. В очерках об опыте интеллигенции при коммунистическом режиме Гинзбург тонко обозначала проблему «самоактуализации» – то, в какой степени человек мог найти применение своим талантам и способностям внутри системы, а также вопрос, может ли еще человек работать в рамках системы, сохраняя нравственную автоконцепцию. С любопытством, иногда граничившим с досадой, она запечатлевала взлет и опалу друзей, неизменно сохраняя критическое отношение к своей маргинальности, эгоизму и жажде признания.

Проблему самоактуализации Гинзбург изучала методами, в которых объединялись философия и психология. В «Заметках о прозе» – одном из главных метавысказываний о своем проекте конца 1930‐х годов – она пишет: «Соотношение невозможного, возможного, настоятельно нужного образует линию судьбы. Она вычерчена закономерностями реализации человека, препятствиями к его реализации, преодолением, обходом этих препятствий или их торжеством». Складывалось впечатление, что не писать невозможно, но публиковаться – тоже невозможно; складывалось впечатление, что, вероятно, удастся продержаться в качестве независимого ученого и преподавателя, но эта деятельность отнимала энергию у «настоятельно нужного» писательского призвания. Эти динамические взаимодействия – взаимодействия между возможным, невозможным и настоятельно нужным – могли быть сопряжены и с вопросами любви, и с вопросами выживания во время сталинского террора и Ленинградской блокады.