Проза Лидии Гинзбург. Реальность в поисках литературы

Интерес к бытовому документу связан обычно с повышенным требованием материала в литературе; требование материала свойственно периодам больших исторических сдвигов, когда литература не поспевает за предъявляемым ей социальным заказом[403].

На формалистов повлияло энергичное движение, которое вырвалось на общественную сцену в 1922–1923 годах, – «Левый фронт искусств» (ЛЕФ) во главе с Осипом Бриком, ратовавший за «литературу факта»: за работу в бытовых, традиционно внелитературных и нехудожественных жанрах (газеты, журналы, мемуары, письма, дневники и т. п.). В 1920‐е годы то, что раньше считалось «внелитературным», всего лишь частью «быта», стало восприниматься как «литература» (эту смену ориентиров рассматривает Тынянов в «Литературном факте»). И Тынянов, и Эйхенбаум писали, что журналы и газеты могут сделаться новой «большой формой», которая придет на смену роману: статьи разных авторов могут мыслиться как единое произведение, выстроенное редактором[404]. Эйхенбаум даже написал о себе экспериментальный «толстый журнал» – «Мой временник» (1929)[405].

Одним из важных направлений в «литературе факта» был уход от прозы, ориентированной на сюжет (Шкловский принижает ее, называя «запасом старых навыков»), переход к таким жанрам, как «ощущаемые эстетически» мемуары[406]. Брик утверждал, что существовала прямая корреляция между «растущим интересом к отдельным фактам, к отдельным деталям» и «разложением сюжетной схемы». Тексты, пришедшие из повседневной жизни, якобы способны впитывать «сырой» материал, не искажая его надуманными сюжетами[407]. Брик описывал сюжет как силу, которая принудительно подчиняет себе факт: «Всякое сюжетное построение непременно насилует материал, выбирая из него только то, что может служить развитию сюжета, и выбранное еще искажает в тех же целях. ‹…› Люди не позволяют сюжету калечить реальный материал, требуют, чтобы реальный материал был им подан в своем первоначальном виде»[408]. Факты, по мнению Брика, не нуждаются в искусственном единстве, которое придает им сюжет, – напротив, они при их простом агрегировании могут сложиться в единство иного типа.

В своих записных книжках Гинзбург пересказывает состоявшийся в 1926 году разговор с Бриком об экспериментах Шкловского по сочетанию художественного вымысла и факта. Она пишет: «Литература фактов, в которую верует Брик (если верует), вместо эстетики (буржуазной) имеет потребность в этике. Она должна быть честной»[409]. Брик рассказывает Гинзбург, что один из читателей Шкловского, познакомившись с писателем, счел себя обманутым и обиделся: веселость Шкловского ничем не походила на ту угрюмость, которой пронизана «Третья фабрика». Гинзбург цитирует слова Брика: «Читатель прав, неэтично обманывать читателя». И завершает запись замечанием, что теория ЛЕФА настолько противоречит базовым литературным условностям, что заслуживает более внимательного исследования: «В этой теории подкупает ее очевидная абсурдность. Она настолько антилитературна, что испытываешь потребность дойти до каких-то ее здравых корней»[410].

Ироничная позиция Гинзбург, усомнившейся в искренней вере Брика в искреннюю литературу, позволяет читателю подметить ее скептическое отношение к поискам здравых корней «литературы факта». В своей статье о Прусте, написанной в стол в 1929–1930 годах, она открыто сомневается в том, что новый материал способен указать выход из литературного тупика: «Дело не в материале, а в создании новой структуры смыслов и в повышении познавательных возможностей литературного слова»[411]. Поворот самой Гинзбург к документальной прозе отражал ее мнение, созвучное оценкам Толстого, что в преобразившемся мире ХХ века писать художественную прозу постыдно, а также понимание ею того, что литература может обновиться, лишь повернувшись лицом к быту (под которым Гинзбург подразумевала психологию обыденной жизни) и чему-то традиционно внелитературному. Она искала не материал как таковой, а новый способ выражения окружающей действительности – способ «повысить познавательные возможности» литературы, ради чего, видимо, требовалось вырваться из стесняющих рамок романа.

Лидия Гинзбург и теория записи