Проза о неблизких путешествиях, совершенных автором за годы долгой гастрольной жизни

Поплавав чуть матросом и к мечте своей довольно скоро охладев, пустился он в скитания. Бродяжничал, порою голодал, то в лесорубы подавался, то в золотоискатели. Пошел было служить в армию, но сбежал и оттуда. Отсидел два года в тюрьме (связался с эсерами и арестован был за пропаганду), отпустили по амнистии. Всего четыре класса он окончил и учиться далее не собирался. Через год его опять арестовали и приговорили к ссылке в Тобольскую губернию, откуда он немедленно бежал и добрался до отеческой Вятки.

Дело у него тут было: знал он человека, изготовлявшего фальшивые паспорта. Так что и с отцом еще он повидался. И уже писал рассказы.

Тут я докурил вторую сигарету и хотел было вернуться в дом, но вспомнил о романтическом интерьере и решил, что уже мало времени.

А в доме Салтыкова-Щедрина великолепно и внутри. И даже стол его стоит – большая вероятность, что подлинный.

Как-то не столь давно, заехав в город Тверь, был я приглашен местным телевидением дать интервью не где-нибудь, а за музейным столом когдатошнего вице-губернатора Салтыкова-Щедрина. Стол был моложе того времени лет на пятьдесят и слишком миниатюрен для употребления большим чиновником, но я тактично промолчал в ходе съемок. А потом не выдержал, конечно, и свою уверенность, что им фальшак подсунули, невежливо озвучил. Но музейная девица с укоризной мне ответила, что людям интересно и они даже потрогать норовят. А с этим аргументом не поспоришь.

Прекрасный дом был у ссыльного писателя и четыре человека прислуги. По служебной лестнице он продвигался очень быстро, и спустя три года после приезда был уже советником губернского правления – совсем немаленькая должность (а было ему в ту пору двадцать два года). Жить и жить бы в такой ссылке, где в лучшие дома он приглашался непременно – хоть и ссыльный, а жених завидный, – но писал он непрерывно в Петербург прошения, чтобы помиловали. Все восемь (почти) лет, что прожил он в Вятке.

Начинал он блестяще. Выучился в Царскосельском лицее, где заведомо готовили будущих губернаторов и министров, лучшим был поэтом среди сверстников (потом своих стихов всю жизнь стеснялся), и уже печатали его столичные журналы. Только бес его попутал (а точней – талант проснулся): написал он повесть «Запутанное дело». В тысяча восемьсот сорок восьмом, в марте, он ее напечатал, а в апреле уже ехал в Вятку, сопровождаемый жандармским офицером. Сам он эту повесть иначе как ерундой не называл, но российское начальство всегда лучше разбиралось в литературе, чем сами авторы.

А если всерьез, ему очень, чисто по-российски повезло, ибо спустя всего год начался процесс по делу Петрашевского, а Салтыков-Щедрин не только ходил в этот кружок, но и дружил с его основателем. Так что стоять бы ему на эшафоте рядом с Достоевским, но являлся он ссыльным, и насчет этого кружка воспаленных юношей его допрашивали лишь в качестве свидетеля.

Мотался по всей губернии этот усердный молодой чиновник, сочинял за начальство годовые отчеты (специальный переписчик был к нему приставлен по причине неразборчивого почерка) и начисто забыл, казалось бы, свои литературные забавы. Ни единого свидетельства не сохранилось. Однако, возвратившись в Петербург, через каких-то несколько месяцев он предложил журналу «Русский вестник» объемистые «Губернские очерки». Без заметок-заготовок, сделанных заранее, такое быстро не напишешь. А значит, в этом доме, не внушающем никаких подозрений (тут и пили, и играли в карты), где-то прятал он заветную рукопись, тихо радуясь, что она пополняется. И я с чувством душевной близости опять прошел по комнатам, стараясь догадаться (сам три года в своей сибирской избе прятал рукопись на чердаке между бревнами – прости, читатель, манию величия, явленную в этой ассоциации, но ссыльные всея земли равны по чувству страха за свои бумаги). Вот и доверяй после этого письменным заверениям чиновника Салтыкова, что исправился и умоляет о возможности вернуться. И ему не доверяли.

Тут возникает человек, об имени которого не догадался бы даже такой великий знаток того времени, как историк Натан Эйдельман. О, как бы я был счастлив загадать ему эту загадку! Но как раз, когда я все это пишу, друзья в Москве пьют водку, отмечая двадцать лет со дня его внезапной смерти.

Сопровождая своего нового – после Пушкина – мужа, генерала, посланного в Вятку по делам солдатского набора (шла Крымская война), сюда приехала Наталья Николаевна Ланская. О чем она разговаривала с Салтыковым, познакомившись с ним на балу (провинциальные балы роскошны), что они вспоминали, сидя у него дома (а она туда наезжала), и мелькало ли в их беседах светлое имя Пушкина – никто не знает. Только легенда есть (в музее рассказали), что к последнему салтыковскому прошению помиловать и отпустить из ссылки было приложено личное ходатайство Натальи Николаевны Ланской. И в тысяча восемьсот пятьдесят шестом советник губернского правления Салтыков-Щедрин оставил этот дом.