Проза поэта

Успевай только из общего хора уловить хоть несколько отдельных непонятных, но ясных душе слов.

Ах, в этих птичьих словах-песнях столько есть интересного, красивого, увлекательного, знай только слушай.

Славно проходили в землянке дни, недели, новые месяцы.

То, чего не хватало в жизни, часто заполняли желанные сны и сколько могли успокаивали, утешали.

Нередко синеватая грусть сумерек сменялась розовой радостью лесного утра.

О, тогда безудержному, вольному, ребяческому веселью не было конца.

Иоиль и Росс умели баловаться не хуже меня, а потому мы втроем иногда устраивали такие веселые штуки, что надо было удивляться находчивости и силам, которые никогда не иссякали.

Впрочем, у нас имелось у всех достаточно здоровья и молодости.

Черт возьми! Разве мы не считались богачами в самом лучшем смысле.

Пускай бы те, что награбастали, принесли нам целые крупчаточные мешки золота и попробовали купить у нас хоть один берестяной черпак здоровья – мы с презрением послали бы их куда-нибудь в медвежье логовище. Так мы были богаты.

И, главное, каждый день приносил нам свои заботы, разные дела, а иногда и целые события.

Нам недосуг было тосковать. И если порою – это ведь случалось лишь со мной – близко подползала серая тоска, то наготове всегда хранились чудодейные зелья – в один миг мы изобретали что-нибудь такое, что сразу увлекало нас с головой.

Да, мы умели жить и по-нашенски жили просто и интересно.

Даже черномазый Пич и тот постоянно чего-то ерзал, ерепенился в своей жилянке или вдруг со свистом улетал на волю, скакал там по полянкам, потом снова прилетал с какой-нибудь веточкой в клюве и возился с ней, о чем-то весело курлыкая про себя.

А Росс положительно наслаждался жизнью. Слово, крик, стук, шум, каждое движение – все приводило его в восторг. Он целые дни не переставая вертел хвостом от полноты довольства и катался по земле с визгом умиления. Зато вечерняя тишь крепко усыпляла его, и тогда, вытянув лапы, он храпел, как мог, сильно и сладостно взлаивая и вздрагивая сквозь сон.

С Иоилем мы были настоящими, заправскими друзьями и неизменными товарищами во всех делах.

Иоиль, как живой любимый цветок, украшал мою жизнь.

Часто я смотрел на этого баскущего, здоровенного, ядреного парнишку с большими русыми кудрявыми волосами, с открытым красивым лицом, на котором радостно светились умные васильковые глаза, – смотрел на его ежечасно расцветающую жизнь и сам пьянел от ненасытной жажды жизни.

Мы с ним одинаково горячо любили природу, одинаково глубоко понимали, чувствовали ее – и это нас связывало крепко-прекрепко.

Кроме того, Иоиль отличался хорошими самородными способностями. Он, например, так же отлично разбирался в грамоте, как в рыбах, как в птицах и как в растениях. Ему положительно до всего было дело.

Зимой – я жил в избе его отца – Иоиль помогал мне учить грамоте ребят и даже учил больших.

Помню, первый раз я встретил Иоиля в поле – он сидел во ржи, среди васильков и ел какую-то нарванную траву.

Я спросил его:

– Эй, парнишка, ты что тут делаешь?

Он невозмутимо взглянул на меня и ответил:

– Ем кислицу. Хошь? Шибко сладко.

И протянул мне пучок щавеля.

О, утро, утро.

В святой час солнечного рождения, когда цветинки широко раскрывают свои благоухающие лепестки для любви,

когда всюду горят радужными лучами рад остинки-росинки,

когда мелькают пестрокрылые бабочки и жужжат медоноски-пчелы,

когда неизвестно какой зверь трещит сухими сучьями в лесной чаще,

когда на гладком бирюзовом озере играют серебряные стрелки-рыбки, разбрасывая водяные круги,

когда пробежит игрун-ветерок по веткам и закачает их,

когда всюду, во всех сторонах, как-то особенно звонко и безудержно поют птицы свои чудесные песни,

когда грудь полна несказанной радостью жизни и душа беспричинно смеется, долго и легко смеется, а глаза удивленно раскрыты,

– в этот святой час вся Земля как будто тихо поднимается к небу, к небу, ближе к небу.

О, да, да! Каждое утро, в час солнечного рождения, вся Земля как будто тихо поднимается к нему, все выше и выше.

Я это вижу и чувствую в том, что каждое утро душа моя замирает от восторга прилива лазурного покоя и пьянеет сердце от свеже-нового воздуха, как от крепкого вина.

Утро, утро!

На косогоре под елкой я лежу и пишу…

На самой верхушке елки сидит черный золотоносый дрозд и не переставая поет:

– Чуфт-чуфт-утирль! Цью-цью! Трчи-трлю-ю!

Долго еще свистит дрозд. О чем?

Я не знаю. Только слышу и чувствую – дивно хороша песня его. Может, он среди дроздов считается лучшим песнопевцем. Не знаю.

Во всяком случае, дрозд – истинный, прекрасный певец: легкая радость жизни звенит в его душе, и он беспечно поет свою песенку для себя, и ему все равно, слушают его или нет.

Да. Так поет на вершине пташка.

И так я – на косогоре под тенистой елкой пишу…

В дни маленьких, но совсем особенных радостей, когда невидимая рука вдруг заденет чуткие струны души моей, – я бегу сюда на косогор и пишу…

Я пишу небольшие записки. Пишу, как умею, как искренне чувствую.