Проза поэта

Только чуточку лепетали сквозь сон в ивняке шелесточки, да малюсенькие волнинки набегали на берег и едва слышно баяли:

– Плиль-лли… плиль-лли… плиль-лли…

А с лугов доносилось легкое стрекотание, сонное посвистывание и вспыхивали неясные звуки, какие-то ночные шорохи.

Эх, эта ночь на рыбалке!

Никакая другая ночь не походит на эту рыбацкую, нет, – так она своеобразна, своенравна, так она близка к каким-то добрым тайнам и так далека от всех забот.

И я люблю это безмятежное звездное спокойствие ночи, эту какую-то особенную прикамскую безмолвность, когда близость многоводного течения так странно-расплывчато отражается в прибрежно-луговой тишине.

Подходил рассвет.

Костер таял.

Иоиль и Росс дрыхнули вовсю. Приятно было смотреть на них. Иоиль, повернувшись к костру, скорчился калачом, подложив под голову свои лапти. А хитрый Росс воспользовался онучами, разостланными Иоилем для просушки, и благодарно сопел на них.

Хоть и жаль было тормошить этих двух спящих зверьков, но я все-таки заорал:

– Эй, Иоиль, Росс! Черт возьми, шабаш дрыхнуть! Нас ждет заездок. Эй, робя!

Иоиль и Росс вскочили.

Зевать было недосуг, и через три минуты мы уже отчалили на лодке к заездку.

Подплыли тихонько, чтобы не испугать рыбы.

Надели червяков на удочки, поплевали на них (так требовалось по рыбацким соображениям) и забросили лески в воду. Шептали:

– Господи, благослови. Рыба на уду, а черт в воду.

Иоиль вытащил первый – толстомордненького язенка, зато меня угораздило изловить первую рыбку – какого-то сопливого ерша, который, однако, нас развеселил. Даже Росс, что лежал на корме, не утерпел и засмеялся. Конечно, я выкинул эту сопливую добычу.

Через полчасика начался сильный клев – знай вытаскивай.

То и дело серебрились в воздухе язенки, окуни, подлещики, ельцы.

Наловили полведерный туес – довольно.

Из-за леса выплыло солнышко, и клев сразу прекратился.

Мы стали собираться.

Недалеко от нас проплыли скрипучие плоты. Новенькие бревна так и розовели от солнца. Сонный плотовщик в красной рубахе смотрел на нас; другие, должно быть, спали в своем берестяном шалаше, около которого теплился костерик и чернел неизменный чайничек.

Далеко из-за туманного верхнего изгиба Камы доносилось частое, гулкое хлопанье по воде – это где-нибудь шел пароход.

Над головой в лазури с криком пролетели, блестя на солнце, две снежно-белые чайки, о которых я в детстве почему-то думал, что, наверно, они очень любят пить чай…

Быть хочешь мудрым?
Летним утром
встань рано-рано
(хоть раз да встань),
когда тумана
седая ткань
редеет и розовеет.
Тогда ты встань
И, не умывшись,
иди умыться
на росстань.
Дойдешь – увидишь –
там два пути:
направо – путь обычный;
на нем найти
ты можешь умывальник
с ключевой водой,
а на суку –
прямой и гладенький сучок –
висит
холщовый утиральник
и на бечевке гребешок.
Раз приготовлено, так мойся,
утрись и причешись,
и богу помолись.
И будешь человек приличный,
и далеко пойдешь всегда,
когда на правый путь свернешь,
помни. Это ведь – не ерунда.
А вот налево – путь иной:
налево не найдешь
ни умывальника, ни утиральника;
там надо так:
коли свернул ты на левянку,
беги во весь свой дух
на росную, цветистую полянку.
Пляши, кружись и падай.
И целуй ее, целуй,
как верную, желанную милянку.
И опять пляши, кружись.
Снова падай.
Чище мойся!
И не бойся:
солнце вытрет сухо
мокрое лицо.
Только вытряхни из уха
муравьиное яйцо.
Только выплюнь
(а то подавишься) –
колючую сенинку,
а душистую травинку
на здоровье съешь.
Быть хочешь мудрым?
Летним утром
встань рано-рано
(хоть раз да встань)
и, не умывшись,
иди умыться
на росстань.

Намедни я захватил топор, бечевку и побрел в сосняк устраивать себе ночную спалку.

В землянке спать надоело.

Выбрал самую высокущую сосну на опушке, низко отвесил ей поклон и взобрался на нее.

На самом верху кроны нашел подходящее место.

В развилье двух громадных сучьев я принялся вить себе ночное гнездо.

Не раз пришлось слезать обратно наземь и карабкаться снова: то понадобятся лиственные ветви, то трава, то топор упадет – поднимай.