Проза поэта

– На затею кумачовую, на затею такую разудальную, чтобы века вспоминали. Такое вот верное, великое, наше сермяжное дело! И ты пойми меня. Пойми. Не сам ведь в атаманы напросился, даже не думал о почете таком, а людская молва родила меня, – выкинула, как волну на берег, и не под стать мне от высокой доли отказываться, ежели голытьба на мою головушку надеется. Не тужи, а гордись. Мне и самому тяжко разлучаться с тобой, Алёнушка, да с малыми детенышами, мне и самому надо было выбрать одну из двух дорог, или жить на Дону для себя да вчуже мучиться мученски за страданья обездоленных, или жить и ратовать за кровное дело народное, за разгул нашей удалой вольности, за правду голытьбы, за устройство казацкое на всей земле русской от Дона до Белого моря. Вот и выбрал я эту людскую дорогу широкую и по ней пойду с удальцами. А ты, Алёнушка, уразумей это, не кручинься, не кори. Пойми сердцем.

Алёна затомилась в слезах:

– Степан, Степан! Делай, на что послан судьбой, – только не забывай ты Алёну свою, покинутую женушку, Алёну с малыми детенышами. Не забывай, помни о нас, помни. А мы ждать станем, дни и ноченьки. Ой, томиться станем, изнывать в тоске.

– Не надо, не плачь, Алёнушка. Не кори меня, а гордись да радуйся. Должны мы, ой – великое совершить, и совершим. Знаю! Вот! Вижу! Прощай.

– Прощай, Степан! Чует бедное сердце мое, что не скоро мы свидимся… Ох, страшно мне, больно мне! Люблю я тебя и боюсь… И вот рада я, рада за радости твои… Прощай, мое солнышко, прощай, родимый! Прощай, пойду я домой одинешенькая, по дороге слез своих бабьих пойду…

Долго смотрел Степан в путь за Алёной и думал о женском сердце:

– Оно похоже на воск – такое оно гибкое от тепла и света, такое оно кроткое и простое, будто цветок на заре.

На Волге

Прямо из сердца земли русской вытекает Волга, разливно завершая бегучий путь морем Хвалынским – Каспийским.

Крутобедрые, упрямые берега бережной любовью берегут течение заповедной реки-кормилицы.

На веки верные сторожа – горы Жигулевские – не дадут в обиду славу волжскую, быль затейную.

А оседлый люд, на прибрежностях кормиться севший, сыздавна жил и живет тут неизменно-истой любовью к реке-матушке, к берегам коренным, к этой земле обетованной, богатой урожаями, зверьем-пушниной – мехами, лесами, птицами, рыбой.

Недаром денно и нощно плыли по Волге купеческие караваны, доверху груженные всяческим добром – товарами, а чтобы для завидных глаз соблазна от богатства не было – на носу каждого судна пушка стояла для обереженья.

А на иных носах караванных судов даже стрельцы сидели.

Да и было кого остерегаться: не раз случалось, как в темную ночь нежданно-негаданно на легких стругах подкатывали к каравану лихие разбойнички и грабили так чисто да бойко, ловко да бесстрашно, что и пушка не успевала выстрелить, как тех разбойничков и след простывал вместе с добром.

И сколько их было, и кто, – знала только одна темная ночь на Волге.

Говорили разное: указывали на беглых холопов из помещичьих владений, называли скрывшихся острожников или провинных крестьян, болтали о татарах, киргизах, калмыках, судачили о скопищах сермяжников на больших дорогах, шептались о предчувствии беременной грозы, ждали первого грома.

И дождались.

Первый гром ударил и раскатился по всей Волге-матушке от устья до верховьев.

В низовьях, под Камышином, однажды в тихую чернобархатную ночь плыл богатый караван – из пяти груженых брюхатых судов – с пушками на носах, а на переднем – с двадцатью спящими стрельцами.

Спали-дремали у своих пушек пушкари.

Не спал только сам купец Жиглов, везший товары в Астрахань, да не спали рулевые и водоливы.

Суда плыли серединой реки и будто не плыли, а на месте стояли – такая тишина легла недвижная, беззвучная.

Лишь с берегов изредка доносились перезовы ночных птиц, и хлюпала вода у рулей.

Купец Жиглов сидел на ящиках, похаживал, посматривал, бороду поглаживал и подсчитывал, – сколько он обратно из Астрахани персидского шелку повезет в Москву, – а в этом его главная шелковая торговля и развертывалась.

А не спал по ночам купец Жиглов пуще из-за того, что в двух кубышках золото вез, чтобы побольше персидского, индийского шелку захватить в Астрахани, где его купцы заморские поджидали.

На спящих стрельцов купец Жиглов сердито поглядывал:

– Дрыхнут, собаки, нещадно, хоть глаза им выколи. Тишина ночная, будто смола сгустилась. Задремал и купец, осовел от черноты. И вдруг над самым ухом – глаз кривой и зубы оскаленные:

– Указывай, купец Жиглов, где лежат спрятаны две кубышки с золотом да бочонок с серебром?

Оторопел купец – глазам, ушам не верит, закричать хотел, а хриплый голос ему в ухо:

– Не кричи, купец, стрельцов разбудишь, а коли разбудишь – вот этот нож печеночный по рукоять в брюхо всажу и поверну не раз в кишках. Указывай золото!

– Тут оно в ящике, ищи, – хрипел купец, – бери, тут… тут…

А когда черный человек нагнулся над ящиком и шарить начал, купец железной палкой ударил по голове человека и, сбросив его в воду, заорал:

– Эй, стрельцы! Спасайте!

К купцу другой человек подскочил: