Проза

Дальше. Лет в пятнадцать нашел я в одной библиотеке Есенина и всего выучил наизусть. После этого мне Некрасов разонравился навсегда. Помню, как в это время взял я у знакомых старый, дореволюционный том Некрасова и не просто понял, что это плохо, — мне самому физически стало плохо, как будто съел позавчерашнюю кашу. С тех пор, когда я читаю Некрасова, не хочется ни писать, ни жить.
Вообще, прочитав хорошую прозу или стихи, думаешь: и ты тоже чего-то в этой жизни стоишь, раз тебе это нравится, — а когда читаешь нечто посредственное, думаешь: все в мире плохо, и небо не такое, и деревья не так растут. Есенин дает ощущение новизны — после его стихов по-другому дышишь, по-другому заходит солнце и светит луна.
Все поэты, кого я потом любил, — например, Пастернак и Ахматова, — открывали мне нечто новое не только в духовном, но и в биологическом смысле. Хотя я становился старше, каждый новый поэт как бы омолаживал меня. Так было и с Цветаевой — когда я прочел «Поэму конца», она меня потрясла. Пусть тема в ней «вечная», но форма совершенно новая, небывалая. Тут учись и учись!
Вообще, русская поэзия так богата, что на ее освоение жизни не хватит. И хотя я уже стар — чувствую, что мне предстоят большие открытия. Так, совсем недавно я понял Фета, которого в школе терпеть не мог, а десятью годами раньше полюбил Державина.

— А вам что-нибудь дала школа в смысле понимания стихов?

— Нет. Школьные учебники пишут обычно люди, к стихам глухие. Для детей о стихах, видимо, должны писать сами поэты. В идеале анализ стихов должен быть так же талантлив, как сами стихи. Во всяком случае, надо по-ахматовски объяснить детям, «из какого сора растут стихи».

В школе я обожал «Железную дорогу» Некрасова, знал ее наизусть, а сейчас вспомню — и вижу свою школу, которую я ненавидел даже больше, чем армию. Я их поменял много — или переезжал, или меня выгоняли, но самое худшее в моих ранних воспоминаниях — это школа. Слава Богу, хоть Пушкин не связан для меня со школой. Я его понял довольно-таки поздно — в нем для меня и сейчас много загадок.

— Например?

— Например, как Пушкин сумел в четырехстопном ямбе так варьировать каждую строчку, чтобы она не походила на предыдущую. Пушкин смог так обогатить размер, что у него очень редко встречается близкое звучание строк. А когда читаешь даже таких больших поэтов, как Ахматова, — скажем, «Не с теми я, кто бросил землю…», — то сразу вспоминаешь пушкинский ямб. (Не говорю уже о Берггольц: «Нет, не из книжек наших скудных…»)

Иногда стыдно за современных поэтов: не могут они уйти из плена предшественников. Скажем, почти вся женская поэзия — те, кто не шел от Цветаевой, те непременно шли от Ахматовой…

— Ну, вы прямо как Юрий Кузнецов, который поделил женскую поэзию на истеричек (от Цветаевой), рукодельниц (от Ахматовой) и общий безликий тип.