Проза

— Когда вы ощутили свои взаимоотношения со словом как, громко говоря, призвание, как долю?

— Я и сейчас с большим трудом определяю свои отношения со словом. Но на том уровне, как сейчас, осознал себя очень рано. Лет в семь, в восемь… Пусть в восемь лет я писал совершенно беспомощные стихи, но хотел всю жизнь этим заниматься, а больше ничем.

— Ладно, в восемь лет — совершенно беспомощно. Но потом, как правило, бывает некий второй толчок, когда вдруг веришь, что это серьезно и что ты имеешь право обратить на то, что тобою пишется, постороннее внимание…

— Насчет этого права у меня до сих пор никакой уверенности нет. Кто хочет, тот читает. Что в восемь лет, что сейчас я и понимал, и понимаю: многие пишут гораздо лучше меня и имеют гораздо большее право на внимание.

— Это мы говорим о стихах. А ваши отношения с прозой (которая, слава Богу, постепенно приходит к отечественному читателю)?

— Прозу мне хотелось писать всегда. Но долго не решался. Потом только расписался — одна повесть, другая, третья. Но опять же никакой уверенности в себе как в прозаике у меня нет. Сейчас, кстати, я прозу почти не пишу. Для прозы нужно колоссальное здоровье и, видимо, все-таки молодость. Да, в прозу надо входить рано (как и в стихи), а я первую повесть написал лет в тридцать семь. Когда Пушкин сказал: «лета к суровой прозе клонят», он имел в виду, наверное, не совсем то, что мы называем прозой сейчас. Все-таки проза Пушкина в отличие от всех последующих великих русских прозаиков — очень безыскусственна и гола, как говорил об этом Лев Толстой. Пушкинские письма, по-моему, сильнее, чем его проза.

— А в чем — исходя из вашего личного опыта — глубинная разница между творческим процессом поэтическим и прозаическим?

— Я могу только по себе судить. Проза требует гигантского замысла (как, скажем, у Достоевского). У меня его никогда не было. Наверное, я писал прозу неправильно, думая, как Пушкин — о рифмах: две, дескать, придут сами, а третью приведут. Мне в прозе был важен образ в самом простом смысле: образ как характер. Поэтому в прозе моей не возникало второго, третьего, четвертого плана.

— Как правило, ваша проза автобиографична, да? Почти везде героя вы писали, что называется, «с себя»?

— Это вы судите по «Демобилизации» или по «Без рук, без ног». А в других вещах ничего автобиографического нет, все далеко от меня и от моей судьбы. Но, конечно, поскольку я всю жизнь писал стихи (а стихи всегда автобиографичны), то это не могло не сказаться в прозе.

Я прозу не писал уже несколько лет и забыл, как это делается!

— Короткая память.

— Да, тут память короткая… Стихи я еще помню, как ко мне приходили, — некоторые.

— А как, например?

— Я, знаете ли, суеверен — боишься, что расскажешь, а «оно» больше не придет. Здесь всегда должно быть ощущение тайны — это производство штучное, где не бывает универсальных рецептов. И каждый раз — все внезапно. Порою ты очень долго ничего не пишешь. Потом вдруг так расписываешься, что не можешь остановиться; скажем, увидишь драный башмак и даже о нем напишешь. Когда не работаешь подолгу или работаешь «запоем» (что примерно одно и то же) — собою не руководишь. Я человек нерелигиозный и не могу сказать, что кто-то диктует мне сверху. Скорее это напоминает болезнь. У меня часто случаются сердечные приступы, когда сердце начинает стучать со страшной скоростью. Так вот, когда пишешь стихи — это будто у тебя сорвалось сердце, зачастил ритм. Хочешь — и не можешь остановиться. Как правило, когда пишешь так много, стихи выходят плохими. Когда мало — тоже: в них появляется вымученность; тут должно быть что-то среднее: и хочется писать, но и большого голода нет. Потому что при большом голоде хватаешь что ни попадя.

Однако все, что я тут говорю, годится только для меня самого. И еще я надеюсь, что каждое новое стихотворение пишу чуть-чуть по-иному, потому что ничего нет в нашей работе страшнее повтора, как осознанного, так и неосознанного. Поэтам не следует походить на бывших красавиц, которые в старости носят те шляпки, что шли им в молодости. Каждой вещи, как сказал Екклезиаст, свое время.

— Что для вас метафора — мотор формы (как сказал один из асов метафоризма) или смерть поэтической естественности?

— Видимо, с метафорой, как с рифмой. Хорошо было бы без нее обходиться, однако, как сказал Пастернак о простоте, «она всего нужнее людям, но сложное понятней им». (Он же писал об «объевшемся рифмами всезнайке»…) Тут кому что идет: одному усы, другому борода, третьему лысина. Плохо, когда поэта ведет специальное желание сказануть, но есть люди, которые не сказануть не могут: такова их органика.