Проза

Не знаю, следовал ли своему завету сам Луговской. А я полвека с гаком все даю себе слово наконец-то зажмуриться, да все забываю…

2000-2001

РЕКОМЕНДАЦИЯ

Не только книга стихов «Пристань», но упорная и живая работа при сильном и своеобразном даровании — я имею в виду яркий и гибкий стих, талант точной и выразительной обрисовки современных характеров, а также настойчивые и плодотворные поиски путей поэтического освоения современной разговорной речи (это — одна из первостепенных задач русского стиха) — дает право В.Н. Корнилову встать в ряды членов Союза советских писателей. Своя интонация и свой путь в поэзии — явления совсем не такие уж частые.

15 апреля 1964
Анна Ахматова

Татьяна Бек

«… КОТОРЫЙ ШЕЛ НЕ В НОГУ»

Беседа с Владимиром Корниловым

«Я родился в 1928 году, и ох как непросто было выдержать груз прошедших лет, — рассказывает Владимир Корнилов. — Так что до вечности, как говорится, руки не дошли. А жаль».
Тут все правда — кроме того, что руки поэта не дошли до вечности. Дошли! Он просто, как всегда, искренне скромничает, а еще и полуосознанно иронизирует — в адрес пиитов, профессионально занятых исключительно «вечностью», «божественностью» и «неизбывностью».
Пафос вечного в поэзии В. Корнилова заземлен повседневностью и продублен едким, жестоким, конкретным временем, которое — на дворе.
…А начался Владимир Корнилов для широкого читателя с повести в стихах «Шофер», напечатанной в 1961 году в альманахе «Тарусские страницы». В обложке из плохонького картона, на серой газетной бумаге изданный, этот калужский сборник был явлением замечательным (за что его с треском и разгромили) — одна поэзия чего стоила! Малодоступные в ту пору Цветаева и Заболоцкий, из живых — Слуцкий, Самойлов, Коржавин… И на этом-то фоне ярко выделялась свежая, темпераментная, разговорно-естественная, прогнанная сквозь прозу поэзия В. Корнилова.
Его полюбили, ему поверили, за ним потянулись сразу и безоговорочно. В этой ранней стихотворной повести В. Корнилова было, пожалуй, уже все — были все главные зерна его последующих открытий, ведущих тем, сквозных мотивов. Был здесь и сострадательный интерес к реальному человеку, к его ежедневному быту и речевому обиходу, к его тяжелым будням и редким праздникам. Праздникам дружества и любви, вдохновения и ответственности. Была неповторимая музыка, на первый слух простая, а вслушаешься — гудит, трепещет, расходится кругами, обжигает. Но главное, что в «Шофере» В. Корнилов провидчески предсказал свою судьбу — судьбу неустанного путника и несговорчивого правдолюба.

…Как порою ни тяжела,
Всё ж хороша дорога! —

да, дорога за годы, минувшие с начала 60-х, была для поэта и тяжела, и хороша. Две тонкие книжки — «Пристань» (1964) и «Возраст» (1967) — принесли ему славу, не сконструированную и парадную, а живую, когда поэта знают наизусть, когда его цитируют как в статьях, так и в устных спорах: в общежитиях, в поездах… Затем публикации поредели, а в 70-х, когда В. Корнилов стал участником правозащитного движения, его за письма в защиту «неугодных личностей» исключают из Союза писателей СССР (куда он, кстати говоря, был принят по рекомендации Анны Ахматовой, высоко ценившей его стихи) и лишают какого бы то ни было литературного заработка. Были дни, он и уборщиком снега работал. Так что и эти строчки из «Шофера» сбылись:

…Вырывало судьбу из рук,
Как на полном ходу баранку.

Однако поэт не сломался, рук не опустил и баранку из рук не выпустил. Вот еще одно сбывшееся пророчество из «Шофера»:

…Так остался я в том дому.
Ради дома?
На что он сдался?!
Нет, не выдумать, почему
Не уехал я, а остался.

В страшную глухую пору тоталитарной несвободы, столь мучительной для художника, Владимир Корнилов, имея на то все основания и, наверное, возможности, не эмигрировал. Эту дорогу он, стоя на традиционной русской развилке дорог, не для других, но для себя исключил. Вспоминаю его пронзительные и тоже пророческие стихи «Каштанка» из книги «Возраст» — о собачьей правоте, когда она с арены метнулась обратно к бедному своему столяру:

Понял эти скок и прыть.
Этот лай до стона,
Понял: стыдно сытым быть
Вдалеке от дома.

Я вижу пройденный путь В. Корнилова как путь однолюба, а это жребий и высокий, и избраннический, и мученический. На всех уровнях бытия он прикован к однажды сделанному выбору — идет ли речь о человеке, о слове, об обстоятельствах ли времени и места. Натура однолюба в сочетании с невероятной внутренней подвижностью и отзывчивостью на все, что ни есть в мире, с неизбывной тягой к движению — явление редкое. Верность этого бунтарского характера уникальна.
Не могу не сказать об историзме корниловской поэзии. Это историзм особого рода. Бывает, поэты-публицисты пишут широковещательные и многолюдные полотна, и зачастую в полотнах этих нет ни автора, ни эпохи. А Владимир Корнилов столь органично связан с историческим временем, что ему нет нужды эту связь искусственно укрупнять и форсировать, подсвечивая ее специальными оптическими усилителями. Напряженье эпохи проходит сквозь его душу — и поэтому все, что попадает в поле зрения поэта, обретает исторический масштаб. А писать он может об убийстве царя, о Каштанке, о футболе, о крапиве… Он с зоркостью смотрит в дали, и этот взгляд позволяет ему — «Чтоб в мире, как в собственном доме, Свободно эпохи текли». Такой поэт, как бы ни испытывала его внешняя участь, изгоем быть не способен.

Уже не один, а в семье
(За что и прости меня, логик!..) —
Могу я писать о себе,
А это и будет о многих…

Не в этом ли сила его лирического эпоса, не здесь ли корень его, повторюсь, сокровенного историзма?
Каждое стихотворение В. Корнилова больше непосредственного повода, который эти стихи породил. «В корниловской современности есть чувство преемственности, — писал давным-давно Давид Самойлов. — Чувства, ощущения Корнилова непременно становятся началом мысли. Поэтому с таким увлечением читаешь о днях и поступках корниловского героя. Без досужего любопытства соглядатая, а с чувством участия и соучастия. Ведь он, переживая за себя, переживает и за меня. Он меня заслоняет, защищает, сумев подняться от переживания к выводу».
Вывод же у В. Корнилова всегда неожидан и всегда совестлив — о чем бы ни шел разговор, он предъявляет счет не к Богу, не к истории, не к «другим», а к себе. Непреходящее чувство личной вины и делает его подлинным российским интеллигентом. Как, добавлю, и принципиальная гуманистическая солидарность с отдельным человеком, а не с тиранией силы. Оспаривая утверждение философа: «Бог на стороне больших батальонов», поэт заявляет:

Но всю любовь и веру
Все ж отдал я не Богу,
А только офицеру,
Который шел не в ногу.

Владимир Корнилов — самобытнейший мастер. Если воспользоваться его собственной, счастливо найденной формулой из стихотворения «Иннокентий Анненский» — корниловский стих «скрытно богат». Ритм энергичен и многообразен, взвихренная рифма бывает сногсшибательно свежа, просторечие играет в строке, как необработанный алмаз. Стихи В. Корнилова кому-то кажутся сугубо прямыми, произнесенными в лоб, без ассоциативной дымки. Любитель шахмат, он и сам со своей вечно детской улыбкой говорит, что стихи у него, дескать, «одноходовые». Вот уж нет! Просто нужно войти в эту речевую органику: каждый раз — о главном, без утайки, как бы напоследок.

Дар его был равен доле,
А стиху был равен пыл, —

это Корнилов о Есенине, но и опять шире: о непременном условии настоящей художественности. Дар, равный доле…