Проза

— Огромная. Возьмем для примера Пушкина. Скажем, «Цыгане» — никакая не поэма. Это именно повесть в стихах. Настоящая поэма у Пушкина лишь одна — «Медный всадник». Поэма — это не сюжетная вещь, это лирическая эпопея, где сразу много тем и мыслей завязаны в один узел, где как бы множество проводов подходят к одному пульту. Недаром Гоголь назвал «Мертвые души» поэмой: там очень многое сошлось. Поэма — жанр огромной ответственности… Вообще же русских поэм мало.

— Ну какие все-таки кроме «Медного всадника»?

— «Демон». Хотя в нем важен сюжет, но он не первостепенен.

— А «Поэма без героя» — поэма?

— Конечно. В ней Ахматова многое переплетает и зашифровывает… Но самая значительная русская поэма XX века — «Двенадцать», хотя она и погубила Блока.

— А как вы думаете, почему наш с вами любимый Борис Слуцкий не написал ни одной поэмы, даже близко к этому жанру не подошел? Отчего, в самом деле?

— Причин много. Одну — семистепенную — я, кажется, могу назвать… Слуцкий никогда не писал стихи на бумаге. Он (как Зощенко — рассказы) сочинял стихи в уме; у него даже черновиков нету. У Слуцкого были большие — специально переплетенные — тетради без линеек, куда он начисто записывал свои стихи почти печатными буквами. Поэму таким способом не напишешь. Я его не раз спрашивал: «Чехов не писал романов, а вы вот не пишете поэм, почему?» Слуцкий отвечал: «Да, не пишу, потому что для поэмы у меня не хватает мыслей».

— Это у него-то! Он как раз поэт мощной мысли.

— Да. Но поэма — это произведение не одной-единственной мысли, а это как симфония, тут надо вводить массу инструментов. А Слуцкий был поэт одного инструмента. Поэма — жанр разноголосья, она требует разных партий, контрапунктов, многоцветья. Слуцкий же был поэтом одного столкновения — черного с белым.

Вот у Бродского поэма есть — например, «Колыбельная трескового мыса», построенная по принципу «Болеро» Равеля, когда строфы написаны вроде бы в одном ритме, но спиралеобразно они по звуку восходят вверх и вверх…

— Вы любите Бродского?

— Да, Бродского люблю, но не люблю его подражателей. От Бродского, если я читаю его много, устаю (как и от Цветаевой), а от Пастернака — никогда. Но, возможно, это особенности моего восприятия. Вообще же чтение стихов — работа.

— Конечно, это работа, и вы ее, насколько я знаю, любите. Вы весьма внимательно и пристрастно следите за современной русской поэзией, о кризисе которой сейчас часто говорят. Вот и у вас есть такие строчки 1987 года:

Отчего отстает поэзия?
От чего отстает она?
Да и что ее бесполезнее
В переломные времена?

Действительно ли вы воспринимаете состояние современной русской поэзии как кризисное или в этих стихах есть ирония и лукавство?

— Кризис в литературе, в отличие от кризиса в экономике, — дело естественное, и он никого не должен тревожить. Я не очень уверен, что мы в ближайшие годы справимся с экономической разрухой, но уверен, что с поэзией и с прозой все будет в порядке. Появятся великие романы и замечательные стихи. Правда, может быть, читателей у них будет меньше, чем в прежние годы. Когда мы отойдем от политики (она необходима, но в ней столько сиюминутного и даже суетного), то в этом развороченном безумном государстве, в грязной, дикой и полуголодной Москве прозвучит то, что может единственно спасти человека от ужаса: стихи. Другое дело, что не все их услышат. Но кто-то напишет и кто-то услышит. (Вообще, неверно, что вы берете интервью у меня; я бы должен брать его у вас: нынче мудрее тот, кто моложе!) Теперь вся надежда на молодежь, ибо, может быть, через безобразие она обретет внутренний порядок.

— Знаете, у того же Слуцкого есть такие — в уже поздних стихах — строчки:

Итак, остается надежда
на мертвых и молодых.

— Что касается «мертвых», то здесь надо брать очень далеко и глубоко. Может, столетия назад и были возможны какое-то повороты… Можно было идти путем Господина Великого Новгорода, но пошли путем Ивана Грозного. Я не хочу ругать нашу историю (это бессмысленно). Однако Грозный, Петр, крепостное право вызвали к жизни пугачевщину. Но крестьянские бунты были обречены, пока во главе их не встала интеллигенция (если по «Капитанской дочке», то — пока во главе восстания не встал вместо Пугачева Швабрин). Эти швабрины ненавидели хозяйственных мужиков, пели осанну бездельникам и, в общем-то, призывали: «Грабь награбленное…»