Проза

— Вот Лев Толстой кричал: «Не могу молчать!» — и докричался. Но при всем том русская литература отразила все низины, и высоты, и бездны российского характера.

— Почему, кстати, русская поэзия так сильно (по сравнению, скажем, с американской) политизирована?

— От несвободы. Если человека не кормить, он будет все время говорить про еду. Это не сила, это несчастье русской поэзии.

— Простите, а тот же Слуцкий? Поэт огромного масштаба — и сила его в политизированности. Разве нет?

— Слуцкий, конечно, очень политизирован внешне, но политика у него, на мой взгляд, была маской, была прикрытием. Он был человек незащищенный, в чем-то даже робкий, себя таящий, боящийся себя открыть. Ахматова написала однажды:

…Чтоб быть современнику ясным.
Весь настежь распахнут поэт, —

но сама она признавалась мне, что написала это «так», а на самом деле в поэзии важна тайна. Слуцкий очень скрывал себя (я был его близким другом) — скрывал даже от самого себя, и политика была зачастую сублимацией его тайн…
Скажем, Самойлов как человек был не менее политизирован, чем Слуцкий, но о политике он писал меньше: видимо, у него были и н ы е, внутренние опоры. Помните, он писал:

Так закутайся потепле
Перед долгою зимой.
В чем-то все же мы окрепли,
Стали тверже, милый мой.

Он, видимо, лучше, чем Слуцкий (будучи исторически прозорливее), понимал, что в этой стране ничего хорошего нет и не будет — и надо приготовиться к долгой зиме…

— К долгой зиме или к вечной?

— Я думаю, что, написав в 1961-м «перед долгою зимой», Самойлов ошибся — все-таки в этой стране мы дожили до великого и страшного времени, когда «зима» кончилась (хотя боюсь, что скоро будут менять томик Блока на 50 грамм хлеба — дай бог, чтобы я ошибся).

— А что своего, личного, можете вы добавить к обсуждению проблемы «Художник — и власть, и государство, и очередной царь»?

— Отношения с властью у поэтов особые, а слишком часто даже мучительные, болезненные. Прискорбно, конечно, что русская поэзия началась с державинской «Фелицы». Хотя и до нее славословили и Ломоносов, и Тредиаковский (впрочем, на мой взгляд, их вещи прямого отношения к поэзии не имеют). В каком-то смысле Маяковский повторил традицию «Фелицы» в поэмах «Ленин» и «Хорошо!» (мощь-то у него тоже была державинская!).

Вообще, русская словесность слишком занималась проблемой власти. И не случайно: в России поэт сильнее от власти зависел. Пушкин писал стансы Николаю, Маяковский и Есенин — Ленину, Пастернак — Сталину. Поэт же по-настоящему свободен, лишь когда относится к власти без особого интереса, то есть достаточно равнодушно. Он понимает, что она необходима, но нет в ней для него манкости, она не прельстительна. А еще в этом деле важно отделить в себе поэта от журналиста (иногда ловишь себя на чисто журналистском интересе к представителям власти).

— А разве журнализм категорически мешает прозаику или поэту?

— Пожалуй, да, как графика мешает живописи. Злоба дня может быть сильным внутренним импульсом (как у Блока). Поэт по-цветаевски «издалека заводит речь», но откуда бы он ни шел, важно, чтобы речь его не подводила. Вот вы кого-то возненавидели и начали писать о нем стихотворение…

— Бывает.

— … но удается это стихотворение, лишь если на последней строчке вы полюбите или простите врага. Зло должно в недрах поэзии становиться добром (это есть в «Двенадцати»). Как такое делается — всегда тайна.

— У кого вы учились тайнам?