Проза

Впрочем, может быть, я и не прав. Все-таки я опираюсь на прошлое, а как знать, возможно, придут люди, которые будут опираться на свое убедительное настоящее, и они меня легко разобьют. Я никому не хочу навязывать свои взгляды — да и лучше это делать в стихах, чем в виде рассуждений. Мы сейчас много рассуждаем, а о прозаике и о поэте больше говорят его вещи, чем его рассуждения по поводу этих вещей.

— Не скажите. Рассуждения — тоже не лишнее, иначе надо нам было бы совсем прервать нашу беседу. А мы ее продолжим, да? Судьба русской интеллигенции в XX веке — тема сложнейшая, трагическая; вас как художника она чрезвычайно волнует и занимает. Вы постоянно поднимаете вопросы этого круга и в поэзии, и в прозе, и в эссеистике. Каковы самые важные вехи, тупики и выходы из этой трагедии?

— Вопрос невероятно трудный. О нем можно думать всю жизнь. Часто говорят: революция, ЧК, КГБ погубили русского художника. Да, они много для этого сделали, и здесь не может быть двух мнений. Но вот я думаю: а не случись революции, что было бы с Маяковским и Цветаевой, Ахматовой и Пастернаком? Как бы сложилась их судьба? И пускай в меня кинут камень, я скажу: они все равно были бы очень несчастны. Не уверен, что Маяковский, и Есенин, и Цветаева все равно бы не покончили с собой. Волошин в «Северо-востоке» сказал: «Взрывы революции в царях!» То же самое можно сказать о русских поэтах, о русской интеллигенции. Ведь не случайно вся русская литература замешена на трагедии. У нас мало счастливых стихотворений и вовсе нет романов с благополучными эпилогами. Причин тут много. Само неблагополучие российской действительности рождало такую литературу, но и литература, в свою очередь, способствовала такому неблагополучию, усиливала его. В русской словесности нравственность всегда противопоставлялась богатству. Найдите русский роман или повесть, где богатый и деятельный человек был бы честным и порядочным. Нет таких романов. (Костанжогло и Штольц — во-первых, образы вымученные, во-вторых, они пришельцы и в российской действительности не укоренены.)

Не отсюда ли вошла в сознание русской интеллигенции мечта о революции: дескать, она начнется и наведет в стране порядок. (А чем этот миф отличен от мифа о варягах? Тоже — придите и володейте…) Но ни варяги, ни революция нам не помогли. Интеллигенция, осознавая собственную беспомощность, испытывая комплекс неполноценности, стала превозносить народ, причем не хозяйственных мужиков и мастеров, а наоборот — неграмотных, забитых… Один лишь Пушкин трезво смотрел на народ, да еще, пожалуй, Гоголь…

— Не знаю. В тройку-то он верил.

— В это еще надо вчитаться. Возможно, что тройка у него — это символ безобразия. Верно Шукшин сказал: везет-то птица-тройка Чичикова.

В общем, не надо смотреть на русскую интеллигенцию только как на жертву русской истории. Она сама много сделала для именно такого, трагического, хода истории (я, не дай бог, никого не обвиняю — я сам молекула этой литературы и этой интеллигенции). Огромная историческая вина лежит на русском дворянстве и на русской Церкви. Смотрите, татары не смогли завоевать даже маленькую Венгрию, а нас смогли.

— Почему?

— Потому что у нас всегда был раздор и раскол. Потому что христианство не вошло за два с небольшим века глубоко в нашу жизнь, Церковь была не крепка, да и всегда она в России была и остается по отношению к государству в неестественно рабском положении. И тут я не могу согласиться со Слуцким, что «надежда на мертвых». Мертвые мертвыми, а надо своим умом жить. Мертвые очень виноваты в том, как мы живем сейчас. В одном из рассказов Алексея Толстого есть такой циничный, но верный кусок. В трюме едут белые, и один говорит: