Проза

Но мы ушли в сторону, к политике. Возвращаясь же в литературное русло разговора, скажу: сейчас благодатное время для русской прозы и для русской поэзии.

— И для прозы тоже?

— Да. Хотя нынче наша проза стала опять сильно поворачиваться к западной. Интерес к мифу… Маркес — писатель замечательный, но когда его методы переносишь на русскую почву, то начинаются, так сказать, зарубежные мифы на русской земле. А зачем? У нас есть свои мифы. И надо своими мифами заниматься и от своих мифов отрекаться…

На мой взгляд, самая великая книга русской литературы — «Мертвые души», где есть и мифы, и их разоблачение.
…Одно время у нас очень любили Хемингуэя, забывая, что он весь вышел из Толстого, Тургенева, Чехова. Он приходил к нам в переводе, по глубине мысли и чувства он всем этим писателям уступал. Но молодые его боготворили и ему подражали.

— На кого из молодых — и поэтов, и прозаиков — вы возлагаете особые надежды нынче?

— Наверное, на этот вопрос легче было бы ответить вам: вы к ним ближе и даже преподаете в Литинституте. Мне многие нравятся — особенно поэты, но я боюсь сглазить. Бывает, понравится мне что-нибудь, цикл стихов или рассказов, а, глядишь, через полгода поэт или прозаик начинает перепевать себя, эксплуатировать то, что ему уже удалось… По-моему, очень сильно пишет Елена Крюкова. Одно ее стихотворение было напечатано в «Новом мире», и Евгений Евтушенко назвал его лучшей вещью 1989 года. И мне радостно, что мы здесь сошлись. А вот Геннадия Айги (правда, он далеко не молод) при всем своем желании понять не могу и тут, кажется, схожусь с Иосифом Бродским. Стихи, лишенные звука, для меня не стихи. Вся ведь подлинная русская поэзия необыкновенно звучна.

Молодым поэтам, да и немолодым тоже, надо все время преодолевать свое неумение, не повторять одни и те же слова и рифмы. Или же, наоборот, нарочито рифмовать «кровь — любовь», «пришла — ушла», но чтобы, как у Ахматовой, строка со слабой рифмой звучала свежо и сильно. Надо избегать пустых строчек (даже у Маяковского их немало), поставленных для рифмы…

— Сегодня обнаруживаются и полемически обсуждаются в критике новые отчетливые тенденции постмодернизма. Представляются ли они вам всерьез подлинными и перспективными?

— Я не понимаю того, что условно называют андерграундом. Мне кажется: в нем нет свободы. Слуцкий однажды сказал про 20—30-е годы: «Это было время, когда в Москве делали литературу, а в Ленинграде над этим издевались». Я с ним согласен не полностью (Зощенко или Шварц — это большая литература), но когда сразу многие поэты занимаются тем, что берут известные цитаты и лишь переворачивают их, в этом я не вижу свободы. Совсем отойти от традиции нельзя. Как и нельзя прожить на одном цитировании предшественников. Получается вроде гриба на дереве — конечно, бывают и полезные грибы, как чага на березе, но все же это иждивенчество. Поэзия должна расти не на дереве, а на земле, из земли!

А вообще, что такое постмодернизм, кто такие модернисты? Скажем, Пастернак в свое время считался модернистом, а стал великим русским поэтом. Бунин Ахматову называл модернисткой! И Шишков Пушкина наверняка мог бы так назвать… Так что термин условен и неточен.

— Мы его употребляем, поскольку эти литераторы сами себя так называют. В начале 91-го года провели конференцию, озаглавив ее «Постмодернизм и мы».

— Не все ли равно, как назвать. Вот дали мне недавно стихи одной поэтессы этого направления. Так у нее же шипящая на шипящей! Гласных совсем нет. И это не специально сделано, просто она звуков не слышит. Идеи у нее, положим, есть, но элементарно написать строчку так, чтобы та звучала, она не может. Но это не то, о чем сказал Гумилев: «Высокое косноязычье тебе даруется, поэт», — это просто неумение, которое порою выдается за новизну.