Проза

— Ахматова когда-то написала: «Не с теми я, кто бросил землю…» И это чисто русское (в основном, по-моему, интеллигентское) явление — трагическое отношение к эмиграции. Чем это объясняется — другим ли укладом жизни, другой ли психологией (при переезде из Англии во Францию перепады наверняка не так велики)? На Западе к эмиграции, насколько я могу судить, относятся как к делу житейскому, и ни обсуждению, ни осмыслению оно, как правило, не подлежит. Жил же Грэм Грин во Франции, Хемингуэй — во Франции и на Кубе, Мюриэл Спарк переехала в Италию, и никого это не волнует. Мне кажется: изменится жизнь в нашей стране к лучшему и вопрос этот отпадет. А пока, наверное, дело еще и в том, что страна наша тяжело больна, и потому ощущаешь и большую связь с ней, и большую ответственность (как, скажем, за больного ребенка испытываешь большую ответственность, чем за здорового). Мне нужно постоянно знать, что здесь происходит, и буквально на ощупь чувствовать нашу жизнь. Такое ощущение дают мне митинги — ну, чем я мог бы это заменить?

И потом… Но сие, как говорится, важно уже в десятых… Не уехал еще и потому, почему как раз и должен был бы уехать. В определенных кругах считали, что многие подписывают письма протеста лишь с тем, чтобы шумнуть и уехать с почестями. В милиции (которая ко мне ходила) говорили: «Все люди вашей судьбы уезжают». В Союзе писателей на моем исключении кричали секретари: «Вы защищаете инакомыслящих, чтобы с помпой уехать на Запад». Так вот. Я не уехал еще и из упрямства: не хотел, чтобы мой отъезд послужил очередным аргументом в таких разговорах.
Ну и потом, я писатель и мне небезразлично, как относятся к моей работе. Мой читатель здесь.

— Но вы как раз здесь в течение лет тринадцати жили в страшной насильственной изоляции, не печатались и были абсолютно от читателя оторваны. Разве это отношение лучше, чем относились бы к вам как к писателю в эмиграции?

— Зато я знал, что здесь я на своем месте, что здесь я продолжаю свою судьбу. Словом, как сказал однажды Григорий Померанц: «здесь я во плоти истории». Для меня уехать в эмиграцию значило бы:

…жизнь оборвать, как повесть,
И про чужое начать рассказ, —

как я написал в одном стихотворении; точнее выразить это ощущение не умею.

— Что все-таки помогло вам творчески и просто человечески выжить в годы изгойства, когда и надежды-то ни на что иное не было?

— Помогла работа. Писал прозу, стихи. Помогали жена, ее мать, без них бы я просто не выжил. Друзья помогали. Еще — литература. Бесконечное число раз перечитывал Толстого, Достоевского, Гоголя. Помогал смех, желание увидеть в страшном нелепое, смешное (это всегда помогает).

Помогало, пусть и скромное, участие в правозащитном движении. В близкие перемены я не верил, но всегда знал, что такая большая страна, как наша, погибнуть не может.
Помогало ощущение: я делаю, что могу, поступаю, как считаю нужным. И так же относились ко мне и к моему поведению близкие мне по жизни и по духу люди. Я чувствовал их поддержку.
Словом, застойное, как сейчас говорят, время я в общем-то выдержал…

— Я помню нашу с вами общую эйфорию — 86-й, 87-й год. Гласность! Восстановление справедливости! Начало демократизации! Нынче эйфория сменилась разочарованием и тревогой. А что впереди?

— Насчет разочарования и тревоги я не вполне согласен. Эйфория была понятна: человек был зажат, духовно измучен и голоден, и его духовно накормили. Но этого недостаточно. Сейчас мы смотрим глубже — ищем причины бед не только вовне. Многие беды идут от нашего несовершенства и лени, от нашего иждивенчества. На одном недавнем писательском собрании раздавалось много выступлений в таком примерно духе: «Союз писателей виноват, что не обеспечивает нам читателя, не дает тиражей». Каково? Гомо советикус считает, что все ему должны. А ведь требовать надо начинать с себя.