Проза

— Стихи у меня готовы. Разнесены по годам и по книгам, заложены в компьютер. А вот проза… Не знаю даже, что и выбрать для вас! Роман свой я считаю неудачным.

— Но ведь он хорошо читается, а армейская тема (и дело, конечно, не только в ней одной) сейчас как никогда, актуальна.

— Нет, нет. В моем романе есть удачные куски и образы, пассажи. За него в свое время моментально ухватились, напечатали на Западе, потом и у нас, правда, уже в 90-м году. Но я вам хочу сказать вот что: в нем нет — как бы точнее выразиться — настоящего остова, что ли. По-моему, он не держит форму. А вы как думаете? Возьмите лучше три повести: «Девочки и дамочки», там много правды, и правда эта связана не только с войной, возьмите повесть «Псих ненормальный», эта вещь, пожалуй, наиболее дорога мне сейчас, и еще одну.

О сходных вещах он стал говорить и тогда, когда речь зашла о моем романе. Роман этот, надо сказать, не давал Владимиру Николаевичу (и это без преувеличений) покоя. После того как я пересказал, как мог, содержание и направленность вещи, он встревожился.

— Вы взялись за неподъемную вещь. Ну а вдруг что-то и поднимете? Чего они там, в «Дружбе народов», тянут?

— Сокращаем текст.

— Не давайте сокращать! Проявите же в конце концов твердость!

— Так ведь не напечатают.

— Да-да… Что же делать!

В другой раз он заговорил о том, какую бы прозу давал читать студентам, будь он преподавателем Литинститута.

— Я бы, пожалуй, начал с «Бесов». И здесь не в стилистике дело, а в связях прозы и жизни. Но не проходил бы роман по образам и сюжету, как это обычно делается, а давал переписывать в течении года по две страницы в день. Сам-то я, когда в 16 лет прочел «Бесов», в основном сюжетом заинтересовался. А там — тысячи мыслей, великих мыслей! Для одной книги это даже чересчур. Потом — Толстого. И скорее всего «Холстомер». И опять — полгода, год! Потом — Платонова. А то у нас в Литинституте все романтизм да романтизм. «Море смеялось!» А потом всех наших советских начнут давать, потом моих друзей-шестидесятников. А это совсем не нужно. Кроме Паустовского, ничего студентам вначале и знать не надо. Я и вашу повесть о соколе дал бы переписывать.

— Чтобы сделать приятное автору, вовсе не обязательно смешивать литературные ряды. Я свое место знаю.

— При чем здесь автор, при чем место?! Проза живет и без автора! Это же не стихи! То есть я хотел сказать: в прозе связь автора с вещью не такая неизбежная и неизбывная! Не такая формообразующая. Проза — объективней. Она — для мира, а не для нескольких субъектов. И не вам судить — давать ее или нет.

* * *

Кроме стихов и прозы Корнилова серьезно беспокоила тема смерти. И хотя он старался деликатно ее обходить, старался не упоминать и не утрировать, она ясно проступала и в разговорах, и в стихах.

Когда человек умирает,
Чтоб в землю уйти или в печь,
На что напоследок меняет
Все то, что не смог приберечь —

Надежду, отчаянье, злобу,
Любовь, восхищение, стыд?..
Не выдержать этого гробу,
Он это в себя не вместит.

Куда же деваются смерчи,
Стихии и шквалы души?
Не сыщете их после смерти,
И значит, пропало пиши…

Над этим вопросом вопросов,
Который главнее чем все,
Задумывались Ломоносов
И мученик Лавуазье.

А вдруг смерть иного замеса,
Чем жидкость, металл или газ?
Закон сохранения веса —
Совсем для нее не указ…

Материя смерти не давала ему покоя именно в связи с материей стиха. На эту связь он часто оглядывался, говоря о Слуцком.