Прожитые и непрожитые годы

Посмеялись, выпили. Все жаждут того, что потеряли или не имели совсем. То, что есть, приедается. До чего все мужчины похожи! Когда же все-таки уйдет Ашот, который так явно рад своему холостяцкому вечеру? Оставшись один, он выпьет, попытается поработать. Но сейчас, пожалуй, и не писалось бы. Все слова похожи на истертые игральные карты, найти бы другие, сдержанные и немного сжатые. Это как сборы в дальнюю дорогу, когда надо уложить в небольшой чемодан только самое необходимое. Найти нужные слова, сжать их в предложениях-чемоданах, но не набивать, словно шпроты, в банку. До сих пор у нею так не получалось, а на этот раз должно выйти, иначе нельзя, иначе будет душещипательная история об армянских Ромео и Джульетте, ставших жертвой деревенского невежества и косности. Это, конечно, одна из причин, но не самая главная. Подобный случай на фоне второй половины двадцатого века, у народа, имевшего свой театр еще две тысячи лет назад и строящего сейчас на своей земле атомную станцию, – вот где гвоздь этого дела, только его не вбивать надо, а вытащить хотя бы наполовину. Хотя бы… Трудно.

– Уснул? – Это Ашот, значит, он еще не ушел.

– Нет. Хочешь кофе?

– Боюсь, сон отобьет.

– Ты сегодня не уснешь от счастья.

– Только не сладкий.

Хоть бы Алина позвонила, а он-то надеялся, что от кофе Ашот откажется. Итак, он начнет со старых кладбищ. И что? Нет, так не пойдет. Может, с беседы с Гарником? Он лениво поднялся и пошел на кухню. Папикян рассказывал, что из соседней деревни умыкнули девушку, а она возьми и заяви в милицию, что никто ее не крал, просто на «Волге» прокатили. Вот и пойми после этого что-нибудь, создавай логические связи. Вспомнился всезнающий Парнак. Он, говорили, привез из Германии два чемодана фотографий, изображающих, должно быть, женщин. Тоже живет в том селе.

Постепенно вырисовывается уравнение с тысячью неизвестными. Кофе убежал, огонь стал красным и зашипел. Может, начать с Егине? Вспомнились строки Чаренца: «Девушка, как светильник, с глазами богородицы…»

Богородицы? Ну, не совсем. Просто ей семнадцать. «Всем когда-то бывает семнадцать», – сказала Егине. Возраст – это не только сумма лет, а мировоззрение, взгляды на мир, на людей, готовность от всего отказаться или все принять. Брату ничего от этого не досталось.

Ашот молча отхлебывал кофе.

Закурили.

– Ну, ступай, – сказал Левон, – а я малость посплю.

– Иду, иду, – с готовностью поднялся Ашот. – Отпуск мой кончился, велено возвратиться к одиннадцати. Я, кажется, допек тебя, да?

Посмеялись.

Теперь он останется один.

Один. В субботу приедет Татевик. Позвонить Лилит, что ли? Лилит семнадцать было бог знает когда, и она ужас как боится постареть хоть па один день, но растрачивает свою жизнь так, будто это случайно найденные деньги. А Ашот уже дома, сейчас будет пить чай с вареньем из роз, затем облачится в полосатую пижаму и уснет, повернувшись к жене спиной. Почему он выбрал одиночество? Э, да разве человек выбирает что-нибудь сам? Он набрал номер.

– Лилит?

– А-а, Левон… Что это ты пропал?

– Меня не было в городе. Как ты? В деревне парень и девушка покончили самоубийством. Тяжелая история.

– А из-за чего?

– Из-за любви.

Лилит замолчала. Сидит, наверное, на кровати, с телефоном на подушке, в небрежно накинутом халатике, в пепельнице недокуренные сигареты. Дома она какая-то утомленная, а так подвижная, болтушка, но дома сникает и утихомиривается, словно вернулась со спектакля, в котором ей по роли пришлось быть на сцене во всех актах. Левон подождал, чтобы она заговорила. Мы умеем ждать, чтобы человек кончил говорить, и не ведаем, что дождаться конца молчания часто важнее.

– Значит, из-за любви? – заговорила Лилит. – Значит, человечество еще имеет – право существовать, раз двое могут умереть из-за любви. Сколько им было?

– Лет по семнадцать.

– Да-а!.. Что еще нового, который час?

– Одиннадцать.

– Очень поздно, я уже разделась.

– Тем лучше, – попытался сострить он.

– Поздно. – Она помолчала. – Говоришь, лет по семнадцать? – Снова молчание. – Хочешь, завтра?

– Но ведь совсем не поздно.

– Я устала, мне еще надо накопить прибавочную стоимость. – Она работала машинисткой и иногда брала работу на дом. – Не сердись, ладно?

– Что печатаешь?

– Стихи, по-двадцать копеек за страницу. Знала бы, какие они серые, все тридцать стребовала бы.

Посмеялась.

– Спокойной ночи, – сказала Лилит, – когда встретимся, ты мне расскажешь о них.