Прозой. О поэзии и о поэтах

– Это я скажу. Дело в том, что я всегда ищу не стихотворение, а поэта. И тут я нашла поэта. И, в общем, я принимаю практически всё. Потом я где-то у кого-то разыскала… Безумно люблю «Зофью». Не «где-то у кого-то», а у Миши Мейлаха, который сказал: «Бродский не велел переписывать». Но я все-таки села и переписала, и распространяла. Пропагандировала я Бродского везде. Я помню, меня пригласили выступить в Институте востоковедения [ошибка памяти, на самом деле во ФБОН. – Прим. нынешнее], и после своих стихов я прочла большой кусок из «Исаака и Авраама». Я была страшно увлечена этой поэмой. И тогда уже поняла, какой у нас с Бродским разный подход. Один вечер мы с ним сидели у него в этой половинке полуторной комнаты, когда «Исаак и Авраам» не был еще целиком написан. Он мне читал куски, а другие подробно рассказывал. И вот этого я не могла понять. Это не для меня. Последний раз году в 61-м я пыталась писать что-то типа поэмы. Нет, этого я не могу. У меня совсем другой подход, Я думаю, что у нас единственное, что общего, – уже заглядывая в будущее, – это идея, что поэт – инструмент языка. Это слушание и служение.

– Подчинение?

– Подчинение, но не покорное подчинение. Не покорное, а такое, чтоб сам язык радовался.

– Вопрос о языке абсолютно центральный для поэтики и поэтической идеологии Бродского. И поскольку у вас с Бродским общая судьба жить вне родины, расскажите подробнее, что происходит с языком поэта в эмиграции?

– Вы не читали мое выступление «Язык поэта в изгнании»9?

– К сожалению, нет. А где оно состоялось?

– Это было в Милане в 1983 году. Потом оно было напечатано в «Русской мысли». Дело в том, что есть очень интересная разница, которую я наблюдала между прозаиками и поэтами. Гораздо больше русских поэтов, живущих на Западе, знают язык той страны, где они живут, чем прозаики, Потому что для прозаика это опасно, а для поэта плодотворно. Я не знаю почему, но это так. Я знаю, что поэт в сражении с этим языком, со своим знанием чужого языка… Причем это сражение, при котором он берет у побежденного трофеи. И не просто у языка, а именно у этого столкновения языков. У меня в этом смысле, да и у Иосифа, присутствует еще третий язык, польский. Это тоже очень интересно – столкновение с близким языком. И, как я поняла, пробыв две недели в Польше в августе 1988 года, очень агрессивным. Я, когда вернулась, должна была переводить себя с польского на русский, потому что он вторгался, страшно вторгался.

Я помню, мне сказал Алексис Раннит, очень давно сказал: «Вы знаете, я ни у кого не встречал такого словаря, как у вас». Я думаю, мой словарь в эмиграции стал больше. Думаю, что мы, поэты, вообще от эмиграции, от изгнания богатеем. Ну, конечно, если мы не растекаемся соплями – но мы не растекаемся соплями, скажем так, ни Иосиф, ни я, ни Леша Лосев. Если мы не начинаем просто описывать виды заграницы или просто ностальгировать. Поскольку мы покорны своему языку, то всё, что мы на стороне нагребем и завоюем, мы ему же приносим. И он, поскольку он нам благодарен, он нам еще больше даст. Он в нас начинает затрагивать какие-то нервные клеточки, которые, может быть, не работали. И это очень интересная история, потому что поэту не страшно в изгнании. В то время как нельзя сказать, что прозаик проверяется изгнанием.

– А какую роль играет знание чужого поэтического языка, будь то польской, французской или, как в случае Иосифа, английской и американской поэзии? Ведет ли это к обогащению поэтики, а не только словаря?

– Не только словаря, но и синтаксиса. Но поэтики как таковой – редко. Я думаю, для того чтобы влияла чужая поэтика, нужно родиться в стихии двух поэзий.

– Но у Бродского, может быть потому, что он преподает английскую поэзию и так хорошо ее знает и любит, можно проследить именно в плане поэтики английскую струю.

– Это может быть, но, с другой стороны, он же находит в ней свое, а не то чтобы обогащается всей английской поэтикой. Он находит в ней свое.

(…)

– Вернемся к Бродскому и к вашим взаимоотношениям с его поэзией. Какие у вас с ней точки соотнесения и отталкивания?

– Я вам скажу, какие вещи я не принимаю, и очень резко.