Прыжок в ночь

Луны уже нет, и вместе с ней из леса исчез голубоватый полумрак, который позволял различать не только деревья, но и маленькие кустики, и пни, полузанесенные снегом. Полумрак сменился темнотой, за которой вот-вот должен последовать другой свет — утренний.

На небольшой поляне человек в меховой куртке вдруг привалился к стволу высокой сосны и сказал:

— Не могу. Дай передохнуть минутку...

Савочкин прислонился к соседнему дереву и в этот момент услышал воющий гул в небе. Постепенно нарастая, усиливаясь, он все приближался и наконец поплыл над его головой.

«Юнкерсы»! — определил лейтенант. — Пошли на Москву. Значит, фронт там, идем правильно. А если фрицы уже отбомбились?» Но тут ему вспомнились напутственные слова комбрига в день вылета: «Гляди, Савочкин, вот твой квадрат. Это — райцентр. Это — две дороги. Между ними — лесной массив. Выброску произведешь здесь...»

«Что ж, — подумал Леонид, — лес не бесконечен. Где-то впереди должна быть дорога, и тогда все станет ясно». Его размышления прервал хриплый голос:

— Слушай, лейтенант!

— Чего тебе?

— В левом кармане у меня папиросы. Курить хочется...

Леониду и самому хотелось курить. Сунув пистолет за пазуху, он подошел к своему пленнику, нащупал в кармане пачку папирос, и в этот момент тот сильным ударом плеча отбросил его в сторону. Савочкин с трудом удержался на ногах, но отлетел к той сосне, около которой стоял. Выхватив пистолет, он предупредил новый бросок своего противника:

— Стой! Убью, как собаку!

В ответ послышался скрип зубов. Человек в меховой куртке отступил к своему дереву. Подняв пачку, Леонид вытащил папиросу, раскурил ее и, подавая ему, сказал:

— Учти: еще один такой фокус будет для тебя последним...

Тот ничего не ответил. Покурив, они пошли дальше. Небо постепенно светлело, посветлел и лес, уже ясно выделялись на белом фоне каждое дерево, каждый пенек. Было по-прежнему тихо, но Савочкину казалось, что откуда-то справа на него наплывает неясный шум, похожий на гудение автомашин или танковых двигателей. Он пробовал замедлять шаг — и тогда ничего не слышал, начинал шагать быстрее — и шум наплывал снова. Это было похоже на галлюцинацию: кружилась голова, к горлу подступала легкая тошнота, левый рукав комбинезона, пропитанный кровью, заледенел и напоминал кусок замороженного пожарного шланга.

Его пленник тоже с трудом передвигал ноги. Заметив впереди два пня, Савочкин приказал:

— Стой!

Тот обернулся, и Леонид впервые при утреннем свете ясно увидел его лицо. Серые цепкие глаза под белесыми бровями, острые скулы, упрямый подбородок. Волевой, сильный человек. Поняв, что речь идет об очередной передышке, капитан опустился на пень и некоторое время смотрел на носки своих валенок. Потом поднял голову:

— Куда ты ведешь меня?

— Не твое дело. А впрочем, чего скрывать: в трибунал!

— В трибунал? С ума, что ли, ты спятил? Забыл, где находишься?

— Не забыл. Но как-нибудь доведу.

— Зачем?

— Пусть разберутся, почему ты стрелял в меня.

— А ты будто не знаешь?

— Я? Ты же не соизволил доложить об этом, когда стрелял.

— Брось прикидываться! — Глаза капитана стали жесткими. — Маргариту Кульчицкую помнишь?

— Какую Маргариту? — Савочкин с недоумением посмотрел на говорившего. — Ты что, на пушку решил меня взять? Никакой Маргариты я не знал и не знаю.

— Не крутись, лейтенант. — В голосе человека в меховой куртке зазвучали стальные нотки. — Еще раз спрашиваю: Маргариту Кульчицкую помнишь? Москва, Вторая Мещанская, тридцать, квартира девять...

— Знаешь, — Савочкин вскочил со своего пня, — нечего мне мозги закручивать. Вставай и двигай вперед!..

— Постой, постой, не кипятись. Вперед мы еще успеем, а сейчас надо выяснить все до конца. Ты ведь Валерий?

— Какой я тебе к черту Валерий! Я — Леонид Савочкин, родом из Сибири, Москву видел один раз, да и то из эшелона, когда на фронт ехали.

Капитан долго и пристально смотрел на него. Затем, опустив голову, он заговорил негромко, раздельно, как будто рассуждая с самим собой:

— Как же это так? Леонид Савочкин из Сибири. Москву видел один раз, да и то из эшелона. Тот был Валерий. Его фотокарточка стояла у нее на этажерке. На обороте было написано: «Любимой от Валерия». Тогда она сказала: «Прошу тебя больше не приходить, я люблю другого». Потом — ночь, самолет, человек, как две капли воды похожий на того, что был у нее на фотографии. Ах, какой я негодяй, какой негодяй!..

Когда он снова взглянул на Леонида, глаза его были влажными.

— Ты понимаешь, что случилось, лейтенант? Понимаешь?..

— Начинаю понимать. Адресом, должно быть, ошибся, всадил пулю не в того, в кого хотел?

— Вот именно. Теперь в глаза тебе стыдно смотреть.

— А не стыдно было в такое время личные счеты сводить? Война идет, люди за Родину гибнут, а он пальбу открыл из-за того, что его женщина бросила.

— Люблю я ее очень. Вся жизнь моя в ней. Отца, мать, двух сестер немцы расстреляли — одна она у меня оставалась. Как в самолете получилось — сам не знаю. Вспышка какая-то, ярость...

Голос его прервался, на лице появилось скорбное выражение. Снова он опустил голову и, не поднимая ее, тихо спросил: