Психоанализ детских страхов

В другой раз он рассказал, что когда он узнал историю Яна Гуса, то был очень ею взволнован и его внимание оставалось прикованным к связкам хвороста, которые волокли к нему на костер. Симпатия к Гусу пробуждает вполне определенное подозрение; я часто ее обнаруживал у молодых пациентов и всегда мог ее объяснить одинаковым образом. Один из них даже сделал драматургическую обработку судьбы Гуса; он начал писать свою драму в тот день, когда лишился объекта своей державшейся в тайне влюбленности. Гуса сжигают на костре, он, как и другие, кто отвечает этому же условию, становится героем для тех, кто раньше страдал энурезом. Связки хвороста, которые волокли на костер для сожжения Гуса, мой пациент сам соотнес с веником (связкой прутьев) молодой няни.

Этот материал легко подходил, чтобы восполнить пробел в воспоминании о сцене с Грушей. Глядя, как девушка моет пол, он помочился в комнате, и после этого она в шутку пригрозила ему кастрацией[122].

Не знаю, могут ли читатели уже догадаться, почему я так подробно рассказываю этот эпизод из раннего детства[123]. Он образует важную связь между первичной сценой и более поздней навязчивой любовью, сыгравшей решающую роль в его судьбе, и, кроме того, знакомит с условием любви, которое объясняет эту навязчивость.

Когда он увидел на полу девушку, которая мыла его, стоя на коленях, выставив ягодицы и удерживая спину в горизонтальном положении, он узнал в этом позу, которую приняла мать в сцене коитуса. Она стала для него матерью, вследствие активации той картины его охватило сексуальное возбуждение, и он повел себя по отношению к ней по-мужски, как отец, действие которого он тогда мог понять только как мочеиспускание. То, что он помочился на пол, собственно говоря, было попыткой соблазнения, и девушка ответила на это угрозой кастрации, как будто она его поняла.

Навязчивость, исходящая из первичной сцены, перенеслась на эту сцену с Грушей и посредством ее продолжала оказывать свое действие. Но условие любви претерпело изменение, доказывающее влияние второй сцены; оно перенеслось с позы женщины на ее деятельность в такой позе. Это стало очевидным, например, в происшествии с Матреной. Он гулял по деревне, принадлежащей (более позднему) имению, и на краю пруда увидел стоявшую на коленях крестьянскую девушку, стиравшую в пруду белье. Он моментально и с непреодолимой силой влюбился в прачку, хотя еще и не видел ее лица. Благодаря своей позе и деятельности она заняла для него место Груши. Теперь мы понимаем, почему стыд, относившийся к содержанию сцены с Грушей, мог связаться с именем Матрены.

Навязчивое влияние сцены с Грушей проявляется еще яснее в другом приступе влюбленности за несколько лет до этого. Ему уже давно нравилась юная крестьянская девушка, исполнявшая в доме обязанности служанки, но он сумел заставить себя не сближаться с нею. Однажды его охватила влюбленность, когда он застал ее одну в комнате. Согнувшись, она мыла пол, рядом с ней находились ведро и веник, то есть все было так, как с той девушкой в его детстве.

Даже окончательный выбор объекта, ставший столь значимым для его жизни, в силу своих обстоятельств, на которых здесь нет возможности остановиться подробнее, оказывается зависимым от того же условия любви – отростком навязчивости, – которая, начиная с первичной сцены и продолжая сценой с Грушей, определяла его любовный выбор. Ранее я отмечал, что признаю у пациента стремление к унижению объекта любви. Его можно свести к реакции на гнет превосходящей его сестры. Но я тогда обещал показать, что этот мотив диктаторского характера не был единственно определяющим, а посредством чисто эротических мотивов скрывает более глубокую детерминацию. Воспоминание о моющей пол, но в своей позе униженной юной няне выявило эту мотивировку. Все последующие объекты любви были замещающими персонами этой девушки, которая сама благодаря случайной ситуации стала первой заменой матери. Первую мысль пациента, касающуюся проблемы страха бабочки, задним числом можно легко распознать как отдаленный намек на первичную сцену (пятый час). Отношение сцены с Грушей к угрозе кастрации он подтвердил особенно содержательным сновидением, которое он сам сумел перевести. Он сказал: «Мне снилось, что какой-то человек отрывает крылья Espe». – «Espe? – пришлось мне переспросить. – Что вы имеете в виду?» – «Ну, насекомое с желтыми полосками на теле, которое может ужалить». Это, должно быть, намек на Грушу, грушу с желтыми полосками. «Wespe[124], вы хотите сказать?» – поправил я. «Это называется Wespe? Я действительно думал, что это называется Espe. (Он, как и многие другие, пользуется тем, что говорит на чужом ему языке, чтобы скрыть симптоматические действия.) Но Espe – это же я, S. Р.». (Инициалы его имени.) Espe, разумеется, – искалеченное Wespe. Сновидение недвусмысленно говорит, что он мстит Груше за ее угрозу кастрации.